— Ладно, потом разберемся, — сказал Иван Павлович.

— И с войны привозил, у солдат скупал, — добавила Федора.

— Врут оба. Все это ихнее, совместное, — определил Алексей.

Наконец объемистый сундук совсем опустел. Алексей опять уложил в него свернутые Аннушкой холсты, куски материи, штуки сукна и другое добро.

Произвели опись, все увязали, составили акт. Сначала дали расписаться хозяину Егору, затем понятым Феде и Алексею. Когда подошел подписываться «уполномоченный от Совета» Иван Жуков, Федора чуть приподнялась и хрипло, с надрывом произнесла:

— Ну, Ваня, теперь пого-одь!

Ванька чуть отшатнулся, но тут же быстро поставил закорючку.

Сверток с керенками, обмотанный материей и перевязанный, Иван Павлович подал Алексею, а шкатулку Феде. Потом он подошел к Федоре.

— Вот что, гражданка Полосухина. Приказ тебе: никуда из дому не выходить! Лежи спокойно. Для охраны, чтобы тебя никто пальцем не смел тронуть, мы оставим вот этого надежного человека с наганом… Степан!! — окликнул он аккуратного парня. — Охраняй хозяйку. Что надо ей — пить там или что, — принеси. Мы скоро вернемся.

— Тут девка есть, Аннушка, — шепнул я. — На всякий случай и ее сюда. Мало ли что Федоре захочется. Степе неудобно, а девке под стать.

На зов вошла Аннушка. Испуга на ее лице уже не было.

Ей Иван Павлович пояснил, чтобы она побыла здесь и поприсмотрела за Федорой. Дальше избы не выпускала бы. И в избу тоже никого не впускать.

— Степан, ты слышал, что я говорил Аннушке? Это и к тебе относится. Вот тебе деваха в помощницы. Смотри, какая красавица! Не обижай ее. — И Иван Павлович подмигнул молчаливому Степе. — А ты, Егор, пойдем с нами прогуляемся. Да умойся. Эк, хорош! Все лицо в крови. Здорово жена угостила своего муженька. Ну, это она сотворила, конечно, любя тебя вечно, — складно закончил Иван Павлович.

Мы вышли на улицу.

У меня дрожали ноги. Не раз приходилось производить обыски в деревне у кулаков, в городе у купцов, буржуазии, чиновников, но такого презрительного чувства я еще никогда не испытывал. И эта гремучая змея Федора держала в своей власти Лену? И эти люди и подобные им держат во власти почти все село?! Что в сравнении с ними наш поп, спрятавший хлеб в гробы и ульи, или Николай Гагарин, сыпавший под овсяную мякину рожь, или глуповатый хапуга Лобачев, который мешки с хлебом побросал в яму и завалил ее навозом! Что перед ними и им подобными даже тучный пропойца, обжора помещик Климов! Те страшны, а эти страшнее и вреднее. У этих ничего святого в сердце нет и самого сердца нет. Ведь неспроста Федора обмолвилась о любви: «Любовь какая-то, не знаю ее сроду». Конечно, никакой любви у Федоры никогда ни к кому не было и быть не могло. И ни у кого из них не могло быть высокого чувства любви, но они полны ненависти к нам, новым людям, к неугодной им власти. У них в крови разлилась ядовитая, неизмеримая злоба. Они к нам беспощадны. А мы? Мы не имеем права оставаться неплательщиками по счету зла и ненависти.

Они, пожалуй, посложнее, чем городские торговцы или старорежимные чинуши. Тех сразу видно, они приметны. А здесь… Да, настоящая война в деревне только начинается.

И смеют еще левые эсеры кричать, будто мы, большевики, обижаем крестьянство, ссорим двор со двором, разрушаем монолитность мужицкого сословия, поселяем вражду! Смеют упрекать, что иные из продотрядчиков где-то с голодухи, с устатка хватят стакан самогонки, и на этом обвинять всех продотрядчиков и комбедчиков в грабеже деревни.

На улице ветер. В небе густо плывут тяжелые тучи.

Кое-где возле мазанок, на крыльцах или за углами изб стоят люди. Они как бы случайно посматривают в нашу сторону. Конечно, им не трудно догадаться, в чем дело. Тайн в деревне не сохранишь. Чуют по ветру и встречь ветра. Скоро наверняка всем будет известно, что мы нашли и сколько. Лишь бы не узнали об арестах, лишь бы Жильцов — если он в городе — не проведал про все. А концы-то идут туда, где еще клубок не размотан.

Мы шли на мельницу. Иван Павлович по одну сторону Егора, я — по другую. Егор умылся и шагал, припадая на ноги. Под правым глазом у него набухал синяк.

— Крепко она тебя, — пожалел я Егора.

— Да ведь лошадь! — прохрипел он в ответ.

— И часто от нее страдаешь?

— Мукой измучился, — вздохнул бедный муж.

— Мы, дядя Егор, скрутим ей руки, — обещался я.

А Иван Павлович, улыбаясь, добавил:

— И посадим на чепь.

— Не мешало бы, — согласился мельник.

Впереди шли Алексей со свертком денег и Федя со шкатулкой, за ними прихрамывал Ванька Жуков. Он был очень жалок. Видимо, в его ушах все еще звучало: «Ну, Ваня, пого-одь!» Мне хотелось поговорить с ним, ободрить. Ведь он любезно «уступил» мне Лену и ловко, с пользой для нас разыграл «уполномоченного от Совета». Мы с Иваном Павловичем и не ожидали таких успехов от нашей выдумки.

Вот и мельница! О такой и говорит загадка для детей: «Крыльями машет, а улететь не может». Сильно, с характерным, только ветрянкам присущим шумом, поскрипывая, машут ее крылья. Ветер для помола самый подходящий.

Возле ворот подводы с мешками, а около них мужики. Покуривая, они смотрят на нас. Видимо, гадают: и зачем идет сюда такая орава, да еще во главе с Егором?

Внутри мельницы два воза на очереди.

Стреноженные лошади помольщиков пасутся на лугу. Ветер усилился, поэтому действует и второй жернов. Ритмично стучат совочки, по которым из коробов равномерно тонкой струйкой течет в отверстие жерновов сухая рожь.

Жернова, скрытые в пыльных круглых ящиках, глухо гудят. Слышится хруст сухой ржи, теплая на ощупь мука стекает в привешенные к лоткам объемистые мешки.

Всюду — в углах, на паутине, на ларях, на бревнах, на досках — лежит мельчайшая мучная пыль. Называется она поспой. Эта пыль-поспа от времени уже седая и походит на густо взбитую, приготовленную для валки сапогов шерсть. Она годится только для примеси в белую глину — белить стены избы. Можно сварить из поспы клейстер для оклейки стен обоями или бумагой.

Но ни того, ни другого не делалось. Пыль не собиралась, не сметалась, а нарастала пышными, как пена, холмами. И разве только разбойник-ветер дунет иногда с улицы в ворота мельницы, тогда пыль завихрится, как туман, и станет от нее душно…

Брат Егора, Ефрем, с бельмом на глазу, подозрительно покосился на нас и, кивнув на всякий случай, полез заглянуть сверху, с короба, много ли осталось зерна и не пора ли засыпать следующему помольщику.

В другое время я обязательно обследовал бы всю мельницу, забрался бы по лестнице наверх и оттуда, как с колокольни, оглядел бы поля, село, всю окрестность. Послушал бы, как свистит ветер, рассекаемый огромными крыльями, которые то с размаху клонятся до самой земли, то величаво поднимаются вверх, к небу. Осмотрел бы зубчатое колесо, соединенное с толстым сосновым бревном, на котором и укреплены крылья. Подивился бы на передаточную шестерню, вращающую большое бревно. Оно доходит до самого полуподвала, где гигантское колесо вращает два меньших колеса, соединенных с жерновами.

Интересно бывать на ветряных мельницах! В них так же весело и людно, как в кузницах. Всегда народ, разговоры, шутки, споры, смешные истории и всяческие деревенские новости.

И мельник в мучной пыли, в нечищеной одежде похож на могучего колдуна.

На мельницах, особенно на старых, много никому не нужных износившихся вещей.

Уж если их бросили когда-то в угол, так они и будут лежать там до скончания века, и назначений этих вещей не вспомнишь.

— Завозно, брательник, — сказал Ефрем, хотя Егор ни о чем его не спрашивал.

Вел себя Егор на мельнице, как чужой, молчал. И мы все стояли молча. Алексей, придерживая сверток, разговорился с одним мужиком. Федя пробовал муку — не крупно ли мелется. Ванька облокотился на огромный ларь, в который ссыпают гарнцы за помол, и раза два, открыв дощатую крышку, заглянул в него. Иван Павлович что-то обдумывал, а я невесть с чего, увидев в углу рамку, уставился на икону.