— Да.
— Чего же ты испугалась, Аннушка? Ты в батрачках у них?
— Нет.
— Ну слава богу, хоть сказала «нет». А то «да», «да», «да». Тебе тут бояться нечего, а домой уйдешь, когда обыск кончится. Но все равно, когда придешь домой, никому ни слова. Это секрет, государственная тайна. Тут вон сам председатель чека. Если проболтаешься, все дело нам испортишь.
— Меня-то зачем держать? — не поняла она.
— Приказ такой. Ка-те-го-рический. Поняла? Да тебе что, скучно со мной сидеть? Я тебе сказку скажу, как волк у медведя рыбу воровал, или песенку про перепелку спою.
— Ну те!
— А если не так, я, может, сам тебя сосватаю. В поле бабы не сумели, так я тут один сумею. Говори — пойдешь за меня?
— Вон ты какой! — уже улыбнулась она.
— Жених-то есть у тебя, Аннушка, на примете? Нет? Ну и лучше, коль нет. Если за меня не пойдешь, тут есть Степка, красноармеец. Парень что надо. Красивый, курчавый и кругом холостой.
— Ну те! То за себя, то за Степку. Никого мне совсем не надо! — вдруг обиделась Аннушка, и я не мог понять на что.
Между тем в горнице уже шел обыск. Слышались восклицания, какие-то неразборчивые слова.
Еще раз сказав Аннушке, что ей уходить нельзя, я пошел в горницу.
Федора лежала на кровати. Она не то тихо ныла, как от сильной зубной боли, не то стонала. Около нее сидел Егор и вытирал лицо полотенцем.
На полу были расстелены посконные холсты, а на холстах какие-то цветные полосы, похожие на сатиновую материю для сарафанов.
— Подойди сюда, Петр Иванович, полюбуйся, — позвал меня Иван Павлович.
Я приблизился. Цветные полосы оказались керенками: синие квадратики — двадцатирублевые, красные — сороковки. И еще серые, грубые, с водянистыми знаками. Это разной стоимости «боны» — деньги, которые печатала наша Пенза для хождения только внутри губернии. В каждой почти губернии были собственные деньги — «боны» своей местной промышленности. Пенза не хуже других. «Боны» ценой были до ста рублей и размером с открытку. На каждой «боне» устрашительно предупреждалось, что «подделка строго карается по закону». По какому закону? Это никому, даже печатавшим сии полукартонные деньги на старинной архивной бумаге, не было известно. Карается, да и только. Попробуй кто выпустить фальшивые!
На каждой лицевой стороне керенки — двуглавый, довольно неуклюжий, общипанный орел. «Боны» лишены были изображений этой хищной птицы. Надо сказать, что наши земляческие «боны» не только ходили наравне с керенками, но и заслужили предпочтение. Во-первых — они крупнее размером, во-вторых — толще и прочнее, а в-третьих — Временного правительства нет. Керенского тоже нет, а Пензенская губерния существует. Только одно оставалось непонятным — название денег. Что такое «боны»? Этого никто не знал. Царские деньги летом тысяча девятьсот восемнадцатого года уже вышли из употребления. Правда, их все-таки хранили на всякий случай.
— Ловко, Петр? В холсты, а? Зачем это?
— Да чтоб не промокли и плесень не набросилась, — подсказал я.
— Сколько здесь будет?
— Ты, Иван Павлович, математик, квадратные уравнения тебе преподает Зоя. Вот и считай. Множь квадрат на квадрат по числу керенок, авось что и получится.
— Подкусил ты меня, Петр. Ведь верно. Вот, к примеру, двадцатки. Вдоль тридцать штук да поперек двадцать. Всего шестьсот. Теперь на стоимость помножить. Ого, в одном холсте двенадцать тысяч! А сколько их, этих холстов! Да еще сороковки. Одним словом, под миллион шагнет. Ванька, гляди, еще холсты вынимает. Стало быть, Егор и Федора Полосухины — миллионеры. А ведь деньги пока в ходу.
— Да, пока. Рожь продают на базаре по триста рублей за пуд, а пшено и того дороже.
— Словом, Петр, с миру по нитке — алкоголику спиртные напитки.
Вынимал холсты Иван Жуков — от усердия он даже вспотел, — а развертывал Федя, каждый раз восклицая и радуясь невесть чему. Уж не задумал ли он на часть этих денег построить плотину, мельницу от комитета бедноты и еще что-нибудь? Надо Ивану Павловичу подать такую мысль и Феде шепнуть.
Алексей считал-считал, да и плюнул. Он попросту принялся скручивать керенки в трубку, как скручивают обои.
— И зачем они им? — дивясь, вопрошал Алексей. — Ведь, может, уже печатают советские деньги. Куда же тогда эти?
Заглянув на кухню, где сидела Аннушка, я пальцем поманил ее. Хотелось, чтобы она тоже посмотрела. Она робко вошла, не взглянув на Федору.
Бедная девушка, едва взглянула на холсты денег, широко раскрыла глаза, а потом закрыла рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Столько денег она и во сне не видела.
Алексей попросил ее помочь свертывать холсты, за что она и принялась.
— Егор, Егор, — послышался стон Федоры, — зачем же ты, окаянна твоя сила, беду-то накликал на себя?
— Лежи, дура, смирно и молчи, — шепнул Егор. — Может, простят за чистосердечное покаянье. Мы ведь не убивцы.
— Простя-ат? Не-ет, эти не простят.
Вот в сундуке уже видно дно. Что-то еще лежит там. Ванька вытащил сверток, развернул ситцевый платок. В нем оказалась продолговатая нарядная шкатулка. На верхней крышке напечатано «Печенье». Ниже — «Жорж Борман и Ко».
Коробку открыли. В ней, крепко перевязанный шелковой лентой, лежал мешочек вроде кисета. А когда вскрыли мешочек, глазам представились золотые карманные часы с ключиками, затем серебряный браслет в виде змеи. Голова у змеи золотая, вместо глаз светятся зеленые камешки. В черных небольших, со спичечную коробку, футлярчиках, проложенных мягким плюшем, стоймя, камешками вверх, покоились золотые кольца. Были кольца и без камней. Из кожаного портмоне, когда Ванька открыл его, посыпались золотые монеты. Были здесь пятирублевики, десятирублевики и даже несколько штук пятнадцатирублевиков. На всех монетах отлита голова императора Николая Второго.
— Вот это уже настоящий кла-ад! — восторженно произнес Алексей, позванивая о пол монетами. С тысячу будет, да не керенками, а чистым золотом.
— Откуда? — тихо спросил Иван Павлович Егора, который подошел, заслышав звон монет.
На лице того отразилось не только удивление, но даже любопытство.
— Это… это… — Егор не знал, что ответить. Он повернулся к Федоре, которая сразу перестала стонать. — Откуда у тебя эти… золотые?
Федора, помолчав, хрипло ответила мужу:
— Тарасов дал… на храненье.
— Почему я не знал?
— Тебе, дураку, про это и знать не надо. Мне доверил, не тебе.
Вдруг Егора как бы осенило. Он затопал ногами и завизжал:
— Врешь, вре-о-ошь!
— Чего мне врать! — спокойно и безразлично ответила Федора.
— Теперьче знаю, теперьче… А-а, вон ты зачем бегала к нему то в дом, то в сад!
И Егор выругался самыми скверными словами.
— Товарищи чека, это он ей за то… Это потому… это… А-а-а!..
— Что-то очень дорого, — вставил свое слово Алексей и недоверчиво покачал головой.
— Да ведь не один год! — вскрикнул Егор. — Небось с самой нашей свадьбы. То-то ходила к нему малину обирать… То-то ходила к нему полы мыть. Мыла полы аль нет? Обирала малину аль нет?
Егор Полосухин был совершенно неузнаваем.
— Поэтому ты и не допускала меня рыться в сундуке. Боялась — страмоту твою открою.
— Да там и твоих золотых половина, — опять удивительно спокойно ответила Федора.
— А часы? А кольца откуда? — все подступал к ней Егор.
Теперь в пору уже его держать за руки.
— Отступись от меня, сатана. Сам знаешь откуда, — уже заметно повысила голос Федора. — Аль сказать?
— Говори, говори! Все говори, всем кричи. Не боюсь!
— Сам лучше кричи, дурак безмозглый. Тебе виднее. Кто по городам шлялся в старое время? Я, что ль? Какими ты делами там занимался? Чем промышлял?
Нет, это была не просто ругань. Что-то темное было в их словах, недоговоренное, а может быть, и несговоренное. Какая-то тень лежала на этих «империалах» с портретом царя и на часах разных форм и фирм, на кольцах и на этом змеевидном златоглавом браслете. Чувствовалось — Тарасов тут ни при чем.