Однажды воины сделали привал, чтобы запастись пресной водой. Они расположились возле устья небольшого ручья, развели костры и использовали остававшееся до наступления темноты время, чтобы поохотиться. Охота оказалась удачной, и Торгрим принес жертву, чтобы отблагодарить богов и заручиться их поддержкой на будущее. Однако в момент совершения сакрального действа произошло нечто такое, что всколыхнуло запрятанные глубоко в огрубевших душах свирепых воинов страхи. Торгрим выплеснул кровь косули в огромный костер, и та, немедленно закипев, принялась источать сизоватый, едва заметный ароматный дымок, приятно защипавший несколько десятков пар ноздрей.

Воины насторожились, все они не раз присутствовали при жертвоприношениях, но ни один никогда не видел ничего подобного. Дым был необычным, и, против обыкновения, никому не хотелось избегнуть его аромата, напротив, каждый стремился оказаться с подветренной стороны. Постепенно испуг (ничто не тревожит нас так, как непонятное) отхлынул, уступая место приливу веселья, и Торгрим, произнеся заклинание, выплеснул в огонь чашу вина, добытого еще в земле мавров. Оно повело себя так же, как кровь, и вновь норманны вдыхали дурманящий запах, наполнявший их души неведомым восторгом. Горбун посмотрел на вождя, и тот едва заметно кивнул, дав знак дружине открыть мехи.

Рекой полилось вино темнокожих мавров. Давно так не пировало войско Бьёрна. Никто и не вспомнил потом, кто первым, воздев руку к небу, плеская на землю вино из турьего рога, воскликнул:

— Бьёрн! Бьёрн Хеммингсон! Да здравствует Бьёрн Медведь!

— Ура Бьёрну Счастливому! — в радостном исступлении завопили другие. — Да здравствует Бьёрн, воитель отчаянный, смелый, сильнейший из воев! Бьёрн Хеммингсон великий и мудрый конунг северян!

«Конунг» — вот слово, которого ждал, так жаждал он услышать!

Столь радостно и безудержно все наслаждались отдыхом, что никто в суете не заметил, как изменился колдун: куда горб девался? Старик стал вдруг высок, расправил могучие плечи. Торгрим стоял, воздевая руки к небу и шевеля губами. Он что-то говорил или пел — никто слов не слышал, — да и до него ли было, когда пришел разделить с ними чашу сам Один (в том многие после клялись)? Привел дочерей: Христ, Хильд, Гунн и Гёндуль, Хлёкк и Скёгуль. Каждый старался вовсю, стремясь отличиться при девах, иные хватали секиры, звенели мечами, и, красным крови вином заливаясь, падал на землю соперник.

Всю ночь продолжалось веселье, лишь утром холодным (зима уже близко) кто где попадали гордые норманны. С рассветом проснувшись, они ужаснулись. То там, то тут лежали их други, взирая безжизненно в белесое осеннее небо открытыми в удивлении голубыми глазами.

— Эй, викинги! — крикнул им кто-то. Они обернулись на голос. Могучий, кривой на правый глаз старик вышел из дыма костра; У ног его скалился волк, такой громадный, точно медведь.

— Сам Один, — прошептал кто-то, кусая бороду, тотчас позабыв об убитых товарищах.

— Великий Один! — вырвалось сразу из нескольких глоток. — А это с ним Гери[17]?

— Ну конечно! Нет волка такого в Мидгоре[18]

— Ты пришел, чтобы взять нас в Валгаллу? — спросил бога Бьёрн.

— Нет, — ответил не сразу конунг эйнхериев[19]. — Но жертва мне ваша по сердцу пришлась, и вот сам я перед вами, чтобы поблагодарить за нее.

Ярл… нет, конунг удивился:

— Неужто по нраву пришлось тебе мясо лаки, что мы подстрелили?

Старик покачал головой.

— Ну нет. Вы туда посмотрите. — Рукой указал он на убитых. — Любезен мне будет дым от костра, в котором сгорят те, кто дерзнул заявлять, что оскорбителя моего, Эйрика Эйнарсона, покарал я напрасно.

Он замолчал, буравя грозно единственным глазом притихших норманнов. Бьёрн открыл было рот, но сказать ничего не успел. Гери подал голос столь громкий, что воины от неожиданности попятились, а лес отозвался тысячей волчьих глоток, хотя вчера мореходы слышали едва ли двух или трех.

Вой оказался столь жутким, что даже отчаянные храбрецы попадали наземь и не сразу рискнули подняться. Смелей всех был Бьёрн, он один остался на ногах, он да Торгрим, который словно бы вырос из-под земли, седой и горбатый, как прежде, тщедушный, но страшный.

А как же старик одноглазый и серый спутник его? Они исчезли, оставив в ушах отголоски грозного воя да в памяти слово великого бога.

— Скажи нам, что это было? — спросили несмело Торгрима воины. — И правда ли, что с нами беседовал Один?

— Глупцы! — воскликнул колдун. — Что вам еще нужно? Один сам подтвердил, что, назвавшись его сыном, Эйрик обманул вас. Вы верили ему, вы избрали его вождем, отдавали лучшую долю добычи, но ему и этого было мало, он требовал, чтобы его называли конунгом Севера, Эйриком Бесстрашным.

— Как же нам было не верить? — проговорил кто-то. — Ведь еще дед его принял чашу с волшебным медом из рук Фрейи и стал неуязвим для клинков и стрел.

— Почему же тогда он не умер, когда Эйнар, его отец, прогнал их вместе с Хельге за то, что она родила сына, пока он сам ходил вдоль фьорда?[20] — проговорил Ингвар Рюнесон, делая шаг к Торгриму. — Новорожденный ребенок не мог бы прожить три года один в лесу. Да что там, три дня не прошло, он умер бы с голоду, если, конечно, раньше его не сожрали бы волки.

Ингвар был выше колдуна на две головы, казалось, светлобородый викинг сомнет старика грудью, если тот не отступит. Но колдун не сделал и шага назад, даже движения, которое вьщало бы в нем желание идти на попятный. Нож блеснул в руках горбуна, ужалив могучего воина в открытую шею.

— Любезен мне будет дым от костра, в котором сгорят те, кто дерзнул заявлять, что оскорбителя моего покарал я напрасно, — зловещим голосом проговорил колдун слова Одина, и никто из воинов не решился возвысить голос в защиту убитого. Шлем упал с его головы, и потупясь смотрели викинги на алую рану, на солому волос, разметавшуюся по каменистому бугорку, на задранную вверх незаплетенную бороду.

И был Ингвар Рюнесон последним из тех, кто, оставаясь с Бьёрном, не следовал его обычаю.

Квадраты парусов надувались, ловя попутный ветер, «Черный дракон» Бьёрна и «Серебряный ястреб» соратника конунга, Ньёрда (драккаров осталось теперь лишь два), покинули берег. Они не видели, как на утес вышел могучий рыжебородый красавец, трепавший за уши волка. Гигант прищурил один глаз, потом, открыв его, зажмурил второй.

— Неуж я и правда похож на всесильного Одина? — проговорил он, как будто бы ни к кому не обращаясь. Волк поднял голову и пристально посмотрел на богатыря, тот улыбнулся и вдруг захохотал так, что ветер поднялся вокруг.

«До чего же ненавижу я эти крики: «Помогите, помогите, убивают!» — подумал Илья Иванов и злорадно оскалился: — Если убивают, это хорошо, если убивают, значит, так надо! Так надо! — повторил он понравившиеся своей категоричностью слова. — Так надо, так надо, и все тут, надо, и никаких гвоздей! Приказано, решено, потому что так надо, и все!»

Это возбуждало. Ноздри улавливали запах страха, сочившегося из-под толстой дубовой двери.

— Заперлись, — проговорил он, скаля зубы, — заперлись… это хорошо.

На сей раз Настёна совершила крупный просчет, конечно, в кладовке просторно и дверь очень крепкая с задвижкой внутри (тут у Ильи в юные годы была фотолаборатория и что-то вроде клуба — ребята любили здесь пообжиматься с девчонками)… Однако в комнате можно, распахнув окно, позвать на помощь, найдутся сердобольные, вызовут наряд, а в кладовке ори не ори, никто не приедет. Впрочем, Настя в прошлый раз на весь двор вопила, а милиция явилась через два часа, когда Илья уже спал мирным сном. Подняли его, отвезли в отделение, прочли лекцию (даже не били), утром отпустили. В следующий раз расклад оказался другим: дверь ему удалось выбить (потрезвее был), а наряд и вовсе не приехал. Настёне пришлось бюллетень брать, а Илье бадягу искать для примочек.