Нашлась всего дюжина добровольцев, в число которых вошел и сам шут (а что ему оставалось делать?). Он прекрасно знал: стоит Рикхарду приказать, и голову молочного братца устроят на острие шеста напротив исклеванной птицами головы Прудентиуса. Господин велел вернуть смарагд любой ценой, вернуть камень и найти вора, укравшего его. Тринадцатым добровольцем оказался Роберт (воины не желали идти в лес без него).

С тяжелым сердцем, простившись с Арлетт, Гвиберт, обуреваемый скверными предчувствиями, выступил в путь. К концу дня отряд его стал лагерем на опушке Мертвой рощи, с тем чтобы, переждав ночь, утром войти в лес.

Илья закричал, ему показалось, что деревья в страшном, чуждом всему живому лесу заплясали, заходили ходуном. Жалобно ржали лошади, холодели от ужаса сердца храбрецов. Конь вздыбился под ним, развернулся и помчался вон из чащи к опушке, туда, где только и могло ждать спасение. Но тут могучее животное рухнуло как подкошенное, наскочив на протянутую кем-то веревку. Со всех сторон на упавшего на землю всадника бросились одетые в лохмотья уроды, их глаза блистали ярким, как вольтова дуга, зеленым электрическим светом…

— Иванов, Илья Сергеевич? — услышал он и следом: — Это ваша сумка?

— Да… — выдавил Илья.

— Откройте ее.

Пальцы не желали слушаться, но он легко справился с «молнией», хотя она немного заедала.

«Это же не моя сумка», — мелькнуло у Ильи в голове. Он заглянул:

— Это не мое… Это… Э….

Было от чего Иванову лишиться дара речи: на дне черной или темно-синей сумки (разве поймешь при таком освещении — окна точно из рыбьего пузыря) лежал… его собственный, знакомый до боли в мозгу старинный, с клеймом мастера на покрытом засохшей кровью топорище и с гладкой вытертой десятками, а то и сотнями пальцев и ладоней рукояткой топор.

В то время как Губерт, мучимый разлукой с любимой, ежеминутно ожидая самого худшего, прозябал в обществе насмерть надоевшего Прудентиуса, участь Арлетт оказалась не столь уж печальной. Ненавистный шут поразил женщину: он в отличие от других мужчин любил не только быть господином, но и рабом. С ним Арлетт узнала много такого, о чем раньше едва ли догадывалась.

Горбун Гвиберт, еще в Нормандии получивший за неумеренную болтливость прозвище Два Языка, и верно, оказался языкаст, он не уставал восхищать рыжеволосую красавицу, погружая ее в пучины сладкой неги, рисуя перед ней перспективы: он, Гвиберт, — первое лицо при молодом господине, Роберте де Мон-твилле. Она, Арлетт, станет настоящей хозяйкой замка.

Молодая прелестница, улыбаясь, кивала: почему бы нет? Однако не так короток был ум Арлетт, чтобы не понимала она: госпожа? Да, до тех пор, пока Роберт не станет взрослым и не женится. Как знать, кто сделается тогда реальной хозяйкой в замке в Белом Утесе. Не раз и не два приходилось ей думать об этом. К тому же оставалась Адельгайда, с приближением смерти мужа вознадеившаяся на перемену участи, как-никак ее отец — дед будущего наследника, а брат — дядя. Захотят ли они, давно уже взявшие сторону сильного — герцога Гвискарда, мириться с властью шута?

Теперь, затаив дыхание, ожидая известий о возвращении Гвиберта, она молила Бога о том, чтобы тот вернулся с пустыми руками. Безумный слепец Прудентиус уверял ее, что Губерта ждет удача. Однако старик скончался, и голова его торчит на шесте у подъемного моста. Упаси Господи, поймают Губерта… Монах наверняка рассказал воспитаннику, кто добыл для него волшебный камень.

Зачем она это сделала? Вот то-то и вопрос! Просто из озорства, из желания навредить шуту? Стремилась помочь Губерту? Конечно, было здорово слышать биение собственного сердца, каждую секунду думать, что тебя могут поймать… Если бы кто-нибудь заметил ее в тот момент, когда она протягивала руку к ковчежцу на груди постанывавшего во сне барона, подкрался к ней сзади и… Если бы такое случилось — судьба ее была бы ужасной.

Однако, по счастью, все вокруг храпели, подобно господину, изведав отвара, который дала Арлетт греческая ведунья Сабина. Хватило нескольких капель, подлитых в вино ужинавшим солдатам, чтобы к полуночи тех сморил крепкий сон.

По той же причине спал и Гвиберт, так что некому было проследить за Арлетт, когда та, тихонько стащив камень, отнесла его Сабине, которая передала смарагд Прудентиусу. Последний умер, гречанка ушла, и все же… страшно, вдруг Губерта схватят? Как же тогда быть с тем, что говорила Сабина, погадав по руке Арлетт? «Мужчины, — ворковала ведунья, растягивая гласные, делая грубый гортанный язык норманнов мягким и даже мелодичным, — ты не даешь им покоя, — она улыбалась и качала головой. — У тебя красивое лицо, прекрасное тело и жаркое лоно, ты достойна того, чтобы стать госпожой, и ты ей будешь. Обязательно». — «Но как?» — не сдержалась Арлетт. Гречанка никогда не говорила прямо, она опять лукаво улыбнулась и произнесла: «Через мужчину, который тебя любит, он и сделает тебя госпожой». — «Но кто он?» На такой вопрос Арлетт было трудновато ответить: многие мужчины говорили с ней о любви, однако…

«Кто же он?» — спросила Арлетт гадалку. «Имени линии твоей руки не говорят… — проговорила та. — Знаю одно: если он не получит твоей помощи, ты никогда не станешь госпожой. Молодость быстротечна, красота под стать ей. Покровитель может лишиться власти или умереть, настанут лихие дни, и глядишь, придется тебе расточать силы и ласки, отдаваясь за кусок плесневелого сухаря и чарку кислого вина грубым морякам и солдатам в Бари».

Арлетт поняла. Она сделала все, о чем попросила Сабина, и теперь с замиранием сердца внимала рогу дозорного. Звук этот казался здесь, в глубине каменных лабиринтов, тихим тревожным шепотом судьбы.

Рыжеволосая красавица добежала до стены и поднялась по лестнице на воротную башню, где уже собралось полно народу, несмотря на ужасную, пронизывавшую до костей, жгучую, колючую изморось, которую с самого утра, лишь ненадолго утихая, как бы для того, чтобы немножко передохнуть, ветер порывами обрушивал на замок. Пряча лица в воротники, люди переговаривались, строили догадки, как прошло дело. Им не терпелось поскорее услышать рассказы воинов. Как-никак те отсутствовали три дня и им удалось вернуться из Мертвой рощи живыми и, судя по всему, невредимыми.

Колонна всадников приближалась, их, конечно, пересчитали — все тринадцать — впереди юный господин, рядом и другие воины, лица их скрывали башлыки, но сначала дозорный, а потом и все прочие, несмотря на быстро сгущавшиеся сумерки, разглядели и узнали коней. Правда, вот злодея Губерта нигде не было видно, и горбун Гвиберт почему-то плелся в хвосте, да еще какие-то крытые повозки — то, верно, отобранная у разбойников добыча.

Подъехав поближе, Роберт отпустил уздечку и замахал обеими руками:

— Открывай!

Заскрипел ворот подъемного механизма, лязгая заструились вниз цепи, упал дощатый подъемный мосток, распахнулись обитые медными и железными пластинами низкие дубовые ворота. Воины заулыбались, увидев, как юный господин весело подмигнул насаженной на кол голове Прудентиуса, однако в следующую секунду улыбки сползли с лиц стражников…

Всего этого Арлетт, конечно, не видела, ее не было возле ворот, куда сошлись, спустившись со стены, едва ли не все обитатели замка. Девушка поспешила удалиться, не желая видеть свидетельства крушения ее надежд. Конечно же, проклятая гречанка обманула ее: даже если Губерт и скрылся, он никогда не вернется сюда за ней. Скорее всего, продав камень (ведь он стоит не мало), Найденыш купит себе коня и доспехи и наймется в какую-нибудь дружину, а ей придется довольствоваться участью подруги шута. Когда Арлетт думала о том, как горько обманул ее Губерт, она приходила в бешенство и едва не плакала.

«Где же твои клятвы? — спрашивала она его. — Где все то, что ты обещал мне?»

Хотя если бы она напрягла память, то вряд ли смогла бы припомнить, какие такие воздушные замки сулил ей приятель детских игр? Перед тем как их поймали, он обычно лишь молча смотрел на нее и, если она отвечала взглядом, спешил отвести полные обожания глаза. И вместе с тем, когда она позволила ему овладеть собой, он был так страстен, так горяч и так ненасытен. Она бы не отказалась пережить заново все то, что испытала, когда была с ним в подвале.