Богданов послал приятеля куда подальше, убрал топор и, поставив ТТ на предохранитель, засунул пистолет за пояс и вошел в комнату. Рептилия исчезла, а в гробу лежал… мистер Шарп, англо-норвежский американец.

«Немец-перец-колбаса» занял крокодилье ложе на не вполне законных основаниях, так как для этого господину Шарпу следовало бы сначала (приличия ради) скончаться, чего он пока еще не сделал. Очевидно, услышав, что в комнату кто-то вошел, американец приоткрыл единственный «рабочий» глаз, а потом (что свидетельствовало о том, что тело у господина иностранного бизнесмена, учитывая его возраст, хорошо тренированно) легко, без напряжения сел в крова… то есть, простите, в гробу.

— Hi, — широко улыбнувшись, проговорил Уилфред Шарп. — How you doing?[40]

— Чта-а?

— Я просто поздоровался, — объяснил иностранец на чистом русском языке (если какой-то акцент и присутствовал в речи Шарпа, то скорее малоросский, чем свойственный представителям англоговорящих народов). — Просто сказал «здрасте», как это принято у нас в Калифорнии, вот и все.

— Добрый день… э-э-э… вечер, — ответил Богданов.

— У России — большое будущее, — заявил иностранец тоном доброго закордонного дядюшки, вполне подходящим для торжественных интервью и совершенно, с точки зрения майора, неуместным в сложившейся ситуации. Но куда больше поражало то, что незваный гость сказал в дальнейшем: — Я совершенно уверен в этом, не каждый день встречаешься с новым Михайлой Ломоносовым…

— Что? — прошептал Валентин, поднимаясь от удивления на цыпочки.

«Он не только мертвый, он еще и полный псих, страдающий галлюцинациями…»

Однако гость продолжал:

— Согласитесь, существует вполне сложившийся стереотип современного ученого, прекрасно отраженный в массовой литературе, показанный в театре и кино. До середины шестидесятых им был сухонький живой старичок в очочках и с непременной ленинской бородкой. Потом он вымер. — Напустив на лицо выражение дежурной скорби, Шарп выдержал небольшую паузу. — На первый план выдвинулся новый тип. Теперь науку в кино и литературе стали развивать повзрослевшие студенты-шурики. Никем не истребляемые, они, как часто случается, расплодились, как кролики, ну и начали вымирать, не находя пропитания, хотя сами при этом (простите мне небольшой каламбур) приелись… Впрочем, я не о том… К черту зоологические параллели! Итак, творцы выдвинули нового героя-ученого…

«К чему это он? Зачем я слушаю это дерьмо? Где крокодил? — осыпал себя вопросами Богданов, в голове которого зародилось нехорошее подозрение, что Шарп и есть крокодил: не случайно же он крутится возле этой труппы, которая чествует ящерицу. — Ящерица — вот в чем дело! Ящерица и крокодил — это все равно что собака и волк… Волк? Волк, а я-то думал! Вот оно! Вот в чем дело!»

Уилфред Шарп продолжал между тем нести чушь:

— …целеустремленный молодой человек, который идет от свершения к свершению… Конечно, — американец поднял палец, — путь героя не усеян розами, даже любимая девушка (иногда жена) не выдерживает его трудоголии…

«Это на кого он намекает?» — еще больше насторожился Валентин.

— …однако, чтобы молодой ученый уложил, точно котят, мордой в асфальт двух здоровых вооруженных мужиков, о подобном со времен Михайлы Ломоносова никто и не слыхивал, впечатляет, признаюсь вам.

«Это-то он откуда знает?!»

— You took the right way, son[41], - по-отечески похвалив, сообщил майору Шарп, но предупредил: — You’ve got the wrong men [42].

— Ну и что вы предлага… — вопрос потонул в раздавшемся во дворе взрыве салюта. Яркий фейерверк наполнил сиянием ночь за окном, но одновременно единственная лампочка в люстре-тарелке под невысоким потолком, едва слышно кашлянув, погасла. Произошло это как раз в тот момент, когда салютная вспышка на улице, рассыпавшись миллионом искорок, растаяла, сделав ночь еще более черной, чем раньше. А секундой раньше пистолетное дуло уткнулось Богданову между лопаток.

Валентин действовал не раздумывая. Крутанувшись юлой, в мгновение ока ушел он с линии огня. Майор собирался сделать захват запястья нападавшего, но…

- Ë…! Мать тв..! Уй-ю-юй! — заорал Валентин, прыгая и потрясая кистью руки, пальцы которой встретились… с деревом двери, приоткрытой, вероятно, сквозняком.

Следовало между тем прекратить пляску и задать кое-кому некоторые вопросы, однако… оказалось, что спрашивать-то и некого. Темнота была все же не настолько непроглядной, чтобы не заметить — никакого гроба в комнате нет… Как ни печален и безотраден был факт утраты сей, Богданов возжелал все же убедиться в своей правоте. Он щелкнул зажигалкой.

— О черт! — Майор закрыл глаза, потом открыл их.

На столе в комнате действительно стоял… только не гроб, а огромный, более чем наполовину наполненный водой ящик из оргстекла, в котором преспокойно плавала уже знакомая Богданову земноводная тварь.

— Я на верном пути… в психушку, — вздохнул майор.

Надо ли говорить, что спал в ту ночь Валентин скверно. Ему то и дело казалось, что фиксаторы крышки ящика отщелкиваются и… тварь обретает свободу. Трижды просыпался он и, обнаруживая в руке пистолет, клялся утром призвать к ответу Козлова за травлю рептилиями живых людей. Для спокойствия Богданов как следует проверил фиксаторы крышки и на всякий случай положил сверху на оргстекло две двенадцатикилограммовые гантели.

Совокупление.

Ирина всегда так стеснялась, когда слышала это слово. Наташка как-то раз даже попеняла ей, сказав: «Говорить стыдно, а трахаться нет? Ути-пути-пути…» Ирина возмутилась: «Как ты можешь?!» — «Так же как и ты», — ехидно усмехаясь, отозвалась Наталья. «Я не о том, — возразила Ирина. — Так говорят о животных, а мы люди!» — «Вот горе-то, правда?» — с притворной грустью в голосе произнесла подруга и тяжело вздохнула.

«Какая же дура эта Ирка!» — удивлялась Етгэвыт, разметав волосы по груди Гырголтагына, который, перестав стараниями молодой шаманки (она считала себя таковой) напоминать «труп отца Гамлета», сказал, что имя не имеет для него никакого значения.

Впрочем, знакомиться они начали не сразу, поначалу просто не было времени на разговоры. Они перепробовали все способы и позы, как известные Ирининому телу из собственной практики, так и унаследованные разумом Етгэвыт от ханжи-москвички, просмотревшей в свое время какое-то количество журналов и эротических фильмов (Ира терпеть не могла порнуху, но, оказываясь в гостях, всегда, если хозяева включали, смотрела). Известного оказалось недостаточно, и они дали волю сделавшейся под влиянием чувств особенно буркой фантазии.

Когда бы это пришло в голову Ирине заниматься любовью с кем-нибудь при посторонних? Никогда! Под страхом смерти! Ни за что! Сейчас же она позволяла мужчине брать себя, сама бросалась на него в присутствии Ринэны, которая иногда смотрела на них. Ловя взгляд погруженной в работу старухи (она шила какую-то одежду из оленьих шкур), Етгэвыт читала в нем одобрение. Впрочем, если бы не Ринэна, любовники умерли бы с голоду, хозяйка поила их мясными бульонами и пахучими отварами каких-то трав. Давала чай, заваренный вовсе не «по-колхозному», каким впервые угощала невежественную Ирину, когда та появилась здесь в яранге.

«Да то, скорее всего, был и не чай!» — догадывалась Етгэвыт.

Ели они и овощи — морские водоросли, заквашенные или засоленные в бочках, подобно привычным русским людям капусте или огурцам. Иногда хозяйка подзывала опустошенных безумными ласками любовников к костру; те, даже не дав себе труда одеться, спешили к Ринэне, и она давала им копальхен или кымгыт — нечто вроде рулета из кожи, жира и подпорченного мяса. Етгэвыт и Гырголтагын пожирали это «лакомство» с жадностью голодых ездовых собак.

Молодой шаманке казалось, что так будет длиться вечно, она даже не спрашивала мнения любовника, оно не интересовало ее. Но… оно существовало, и Ирина, спрятавшаяся в дальние периферийные участки мозга, кричала, желая предупредить беспечную глупышку Етгэвыт, что ничто не длится всегда, потому что «всегда» точно так же, как и «никогда», кончается и никогда не бывает всегда.