Громкое хихиканье несколько озадачило Богданова. Он приподнялся на постели и ошалело завертел головой.

— Чего потерял? — спросила его черноволосая красотка. — Выпей еще… Не хочешь?.. Ты все время так говоришь, а сам…

Стекло зазвенело о зубы.

— А где… Зинаида? — спросил Валентин, давясь сладкой теплой мерзостью.

Даже и в темноте было видно, как девушка улыбнулась.

— Я здесь.

— А… тогда Лена…

— Пописать пошла, — усмехнулась Зина. — Нельзя, товарищ майор? — Тут неожиданно последовал чисто женский вопрос: — Она тебе больше нравится?

«Если бы я еще мог вас одну от другой отличить, — подумал Валентин. — Парис…»

— Ну нет… Нет, вы обе такие… такие… — проговорил он вслух. — Такие красивые и умные, ты вот английский здорово знаешь… Этот дед-американец, он без тебя пропал бы, его гид, Костик, водку хлещет почем зря…

Зина махнула рукой:

— Это Ленкин женишок.

— Уилфред? — удивился Валентин и тут же спросил себя: «Ты что, дурак?»

— Коська, конечно, — сказала Зина. — Он с нами учился на курсе, только в другой группе. За Ленкой ухлестывал, хотя я красивее, все говорят!

Как ни пьян был Богданов, он все же почувствовал, что наступил момент, когда надо трясти, как выразился привидевшийся ему Шарп, тем более что все складывалось удачно: Лена задерживалась, из ванной доносился шум воды, очевидно девушка принимала душ. Однако вместо того чтобы брать, как говорится, быка за рога, Богданов задал собеседнице совсем уже ненужный вопрос:

— Так он же студент вроде?

— Да, — брезгливо скривила губки девушка. — Это на втором курсе было, потом Коська академ взял… Господи, да он же тупой, еще десять лет учиться будет.

— А Шарпа он как нашел?

— Нашел? — удивилась Зина. — Он в агентство устроился, что-то вроде миссии, всякие там иностранные ветераны войны… и труда, кому-то помогают от нечего делать — девушка усмехнулась, — старички, в общем, скукота. Каждому из них гид-переводчик полагается…

Следующего вопроса Богданов задать не успел, в прихожей раздалось цоканье каблучков по паркету (девушки, как заметил Валентин, почему-то туфель не снимали даже в кровати). В дверном проеме появился темный силуэт «прекрасной креолки».

— Салют, ребята! Помылась, класс, а то липло все… — весело поприветствовала Валентина и Зину Лена, подошла к столу, схватила наполовину пустую бутылку шампанского и, запрокинув голову, принялась пить прямо из горлышка. Девушка недооценила коварство пенистого напитка, который немедленно ударил ей в нос. В результате Лена пролила половину содержимого бутылки на себя. — Черт! Опять! Только же все смыла!

Богданов, понимая, что шанс получить вразумительный ответ у него нулевой, все же задал вопрос, касавшийся агентства или, как выразилась Зинаида, миссии, где работал Шарп. Затем майор попросил домашний телефон Костика, но, как и следовало ожидать, Лена его не помнила.

— А где Костик живет? — спросил он без всякой надежды.

— А там, — махнула рукой Лена и вновь отпила из бутылки. На просьбу уточнить она добавила: — Улица… этого… лейтенанта какого-то…

— Шмидта?

— Не-a… Серова или Седова… На Пресне где-то… Там магазин мебельный.

Адреса, само собой разумеется, Лена не знала, но как найти дом и квартиру кое-как объяснила, прибавив важную, с ее точки зрения, подробность:

— Я у него и была-то один раз всего. Он ко мне полез, я встала и ушла, меня мужик на «мерсе» подвез, он как раз в тот мебельный заезжал.

«Черт бы подрал этих красоток, — подумал Богданов. — Ни пса никогда не помнят!»

— Да ну его, этого Коську! — промурлыкала Лена капризно. — Давайте веселиться!

— Давайте! — подхватила сестричка и, вскочив с кровати, занялась бутылкой. Хлопнула пробка, зашипело шампанское в бокалах, и, как писал Аркадий Аверченко на заре нашего столетия, и все заверте…

О том, чтобы звонить руководству столь варварским способом покинувшей этот мир «Форы», не было речи.

«Все дела завтра, — сказал себе Богданов. — Спокуха, у меня еще полтора дня до отъезда, я все успею!»

От Белого Утеса до новой столицы герцогства норманнов в Южной Италии чуть более полутораста миль пути по старинным дорогам, на века проложенным в горах еще руками рабов, свезенных со всего света

победителями-римлянами. Ромеи сохранили их для новых завоевателей в должном порядке, что позволяло двум всадникам на четырех добрых конях достигнуть цели путешествия за два-три дня.

Однако Арлетт и Губерт, которым скоро надлежало превратиться в Гвильямино и Роберта, стремились более всего не добраться до столицы, а, наслаждаясь безвременьем, забыть прежние имена, прежнюю жизнь. Они не спешили, ибо хотя и не знали, но чувствовали, что настоящей свободы не найти никому и нигде, кроме как в глуши леса да на горной тропе, в пути, пролегающем через единый миг счастья, который, как ни дли его, как ни растягивай блаженство, все равно закончится.

Чего уж желать простому смертному, если даже и великие государи, сильные мира сего, не более свободны, чем серв за плугом. Да и как знать, куда приведет дорога, не верно ли сказано, что порою: incidis in Scyllam cupiens vitare Charybdim?[64] Девиз «Festina lente»[65] пришелся молодым сорвиголовам по душе. И даже отвратительная погода не могла испортить им настроение.

Лишь к рассвету, покинув пределы владения покойного Рикхарда, перестали они оглядываться и только к вечеру следующего дня успокоились, поняв окончательно, что с тыла им уже ничто не грозит. Губерт и Арлетт сняли доспехи и навьючили их на Диогена. Денег с ними оказалось более чем достаточно. Рассудив, что в Салерно им вряд ли понадобятся серебро (уличенных самозванцев будет ждать казнь, а верных подданных, пострадавших от бесчинств разбойников, — ласка), беглецы заплатили пастуху едва ли не вдвое, купив у него хлеба, козьего сыра и вина; даже расщедрились на овес для своих четвероногих спасителей. Обрадованный хозяин предложил им лучшие места в хижине, но Губерт и Арлетт мечтали остаться вдвоем, и пастух отвел их к шалашу высоко в горах, где, кочуя с отарами от пастбища к пастбищу, жил, бывало, и сам.

Едва добросердечный хозяин удалился, дав гостям слово вернуться на следующий день, как беглецы, упав на прелые овечьи и козьи шкуры, подобно голодным зверям, набросились друг на друга, чтобы разомкнуть объятия не ранее, чем с приближением позднего зимнего хмурого рассвета. Когда они пробудились, сияло солнце, судя во всему, уже перевалившее за полдень. На сей раз основной целью любовников стало истребление остатков закупленной провизии, с каковой задачей они справились превосходно.

Вскоре появились пастух с сыном, которые принесли, кроме уже испробованного гостями хлеба, сыра и вина, еще и полтуши барана, изжаренного на костре и в единое мгновение уплетенного беглецами едва ли оставившими необглоданной хоть косточку. После такого обеда пускаться в дорогу выглядело бы полным безумием, да и вообще, думать о чем-нибудь, кроме любви, не хотелось.

И на следующий день и еще днем позже Губерт и Арлетт никак не могли заставить себя отправиться в путь. Остались за тысячи миль за морями и горами ужас ожидания страшной участи, безумие схватки и смерть, калеными наконечниками стрел нацеленная в спину, стремившаяся оборвать жизнь беглецов. Будущее и влекло и пугало неизвестностью, ибо неведомая беда внушает больше страха, и это так же верно, как то, что приятна память о былых невзгодах.

Положительно двое молодых людей, прятавшихся от времени и судьбы в шалаше пастуха, получили неплохое наследство. Помимо превосходных коней, редкой и дорогой брони (продав только это, можно было, не нуждаясь, дожить в такой вот хижине до старости), они имели еще немного серебра, оружие, которым умели владеть, и головы, доверху заполненные перепутавшимися обрьтками премудрости древних римлян, преподанной им ныне покойным Прудентиусом.