— Чего не знаю?! — взвизгнул Иванов, поражаясь своему истеричному тону.

— Идем-ка отсюдова, — предложил Топорков и, вцепившись в предплечье Ильи оказавшимися совсем не такими уж мягкими пальцами, отвел его в сторону.

«Это ж очуметь можно, этого не может быть! — Илья, как иногда выражаются, шагал куда глаза глядят. — Нет, нет, нет! Не может быть! В сумке были книги, книги! Он же сам видел, когда выпивали с Петровичем нежно любимый портвешок… Книги не могут убивать!»

Теперь Илья остался в полном одиночестве. Очень вовремя повстречавшийся Топорков предоставил ему время «подумать» и «во всем разобраться». Илья не мог поверить в то, что убил жену и дочку, но факт оставался фактом — наличие спецмашин у подъезда, толпа соседей, объяснения Петровича… Все это не оставляло сомнений, а значит, и лазеек для бегства. Спасения не было, он убил Настю и Олюшку, он их убил. А топор? Выкинул куда-нибудь.

«Где же Павел? Где? — Илья вдруг испытал резкое, едкое, как ацетон, чувство обиды. — Заварил кашу и бросил… О черт! Получается, что и мужиков тех во дворе я прикончил?»

Илья и сам не понял, как оказался возле бывшего «Вико-водка». Он без колебаний решил, что должен немедленно раздобыть выпивки и сигарет.

Тетя Клава отреагировала на появление Ильи еще экспансивнее, чем философичный Петрович, женщина была явно взволнованна. Как ни странно, но Илья почти совсем не удивился, узнав, что «тех мужиков-то, с кем ты пил», убили и «за сараюшку нашу отнесли».

— Топором зарубили, прям страсти! — вымолвила испуганная, но вместе с тем и чуточку счастливая (как же, такие дела вокруг нее) Клавдия Ивановна.

— Ты про меня ментам сказала? — нависая над тетей Клавой, спросил Илья.

— Ну что ты, что ты, Илюша?! — закатила она глаза. — Ты-то ведь ни при чем, правда?

Клава безуспешно пыталась изобразить уверенность на потасканном, оштукатуренном, как стена в общественном сортире, личике. Тут уж не надо было быть величайшим в истории мира режиссером, чтобы с полным на то основанием воскликнуть: «Не верю!»

Надо ли говорить, что с перепугу продавщица выдала Илье и портвейн, и пачку «ЛМ», причем без всякого заклада, и пригласила заходить еще. Попрощавшись с тетей Клавой, Иванов вышел на улицу.

«А ведь она единственный свидетель! — подумал он. — Кроме Павла, конечно, а он Не сдаст… Она единственный живой свидетель».

Илья подумал вдруг, что рад такому обстоятельству, и едва ли не одновременно его посетила другая мысль: «Ну что ж с того, если не единственный? Найдем и других».

Мечи вновь скрестились, и куски размочаленной сырой, невыделанной воловьей кожи полетели в разные стороны. Еще удар, и железо звякнуло о железо, вызвав восторг дерущихся.

Еще бы! Рыцари должны сражаться настоящим оружием, обнаженными мечами, а не завернутыми в кожу и перетянутыми веревками тупыми старыми клинками. Лучше уж драться палками.

Впрочем, из двух бойцов, скрестивших друг с другом оружие в «смертельном» поединке, рыцарское звание светит только одному, Ротберту, сыну Рикхарда де Монтвилля. Лучшее, на что сможет рассчитывать его противник, Гутберт Найденыш, — сделаться соратником, оруженосцем при будущем господине. Пpàвдa, сейчас и тот и другой едва ли задумываются об этом.

Лица мальчиков раскраснелись, потом пропитались их рубашки, кожаные камзолы и даже кольчатые доспехи. Бронь выполнена с учетом того, что дети растут. Предполагается, что доспехами можно будет пользоваться еще пять лет, до того момента, когда Ротберт станет рыцарем.

Он отправится с отцом ко двору герцога Гвискарда, станет на некоторое время простым слугой взрослого рыцаря, который позже на торжественной церемонии ударит его по лицу; это будет единственная пощечина в жизни Ротберта. Следующий, кто вознамерится оскорбить его подобным образом, поплатится за дерзость жизнью. Мальчик принесет омаж — рыцарскую клятву и станет взрослым.

Все это будет, конечно, будет, но потом. А сейчас…

— Защищайся, жалкий трус, — закричал Ротберт, голос его прерывался — во рту пересохло, перед глазами расплывались радужные круги, но рука была тверда. Однако не менее крепко сжимали оружие и пальцы Гутберта, который тоже едва стоял на ногах. — Защищайся, Харальд Самозванец! Тебе не носить короны, что мне надлежит принять по праву, держись же, несчастный! Нормандия! Нормандия! Нормандия!

Уже четыре года, с тех пор как стало известно про блистательную победу нормандского бастарда над англосаксами, это была любимая игра мальчиков в замке в Белом Утесе. Столь длинный воинственный клич утомил героического «Вильгельма Завоевателя», «доблестного победителя» при Гастингсе, лишив «герцога» последних сил.

— Все, мальцы, бой прекращается, — махнул рукой обучавший юных бойцов Петр Беззубый.

Кличку Петр получше три года назад, когда во время осады Отранто камень, брошенный со стены крепости, угодил воину прямо в физиономию. Любой другой умер бы от такого удара, но не Петр.

Рикхард, дивясь выносливости и неожиданной живучести солдата, назначил его дядькой к сыну. Оба драчуна знали, что если Петр сказал: «Все», значит, и правда, все. Спорить он не станет, просто отлупит высушенной буковой Палкой, при этом достанется в равной мере обоим.

Петру все равно: он-то знает, что барон никаких жалоб слушать не станет, а мать наследника в счет не идет: над мужчинами она не властна. К тому же командует в замке (теперь это настоящая крепость) новый комендант Мартин Паленый (с обожженным наполовину лицом вернулся он из сицилийского похода, где дружина барона, побеждая мавров, сражалась с небольшими перерывами целых шесть лет).

Ротберт, опустивший было меч, подошел к не чуявшему подвоха Петру и, вырвав у того из левой руки мех с вином, сделал несколько жадных судорожных глотков. Вино ударило мальчику в голову.

— Blanxfalaese! — завопил он и так резко и неожиданно боднул Петра в живот, что тот (надо заметить, что старик из-за полуденной жары часто прикладывался к меху) потерял равновесие и, сделав несколько неловких движений, упал в пыль, вызвав радостный вопль мальчишек.

Ротберт, упирая кончик покрытого расхристанной кожаной оболочкой меча прямо в кадык Петра проговорил:

— Сдавайся!

— Э-э-эх-хе… — захрипел старый вояка. — Э-э-э…

Ротберт уже торжествовал победу, не понимая, чего ради медлит калека, но тот вдруг с неожиданной ловкостью отодвинул клинок в сторону, мальчик качнулся вперед, и в следующую секунду голова его оказалась у Петра под мышкой. Старик дотянулся до упавшей палки и старательно принялся охаживать ею наследника по филейным частям тела.

Ротберт закричал от обиды. Бывший противник, несмотря на усталость, ринулся на выручку товарищу. Однако калека оказался поразительно ловок, он и отражал палкой выпады Гутбертова меча, и колотил незадачливого «победителя при Гастингсе». При этом Петр продолжал сидеть в пыли, он просто не мог подняться из-за зажатого под мышкой Ротберта.

Слабость юных героев заключалась не в недостатке сил физических, а в нехватке ума. Догадайся Гутберт зайти к воспитателю сзади, тому пришлось бы изрядно попотеть. Но мальчик сражался, как подобает рыцарю, то есть в открытую.

В те времена личная доблесть почиталась куда выше, чем здравый смысл и целесообразность, — общая польза, то есть то, что у нынешних полководцев зовется стратегией и тактикой ведения военных действий, ценилась часто невысоко.

Очень скоро храбрец Гутберт, вскрикнув, уронил оружие, а неодолимый инвалид ногой, обутой в рваный сапог, подвинул к себе меч.

— Просите пощады, щенки, — сказал он и захохотал, немного ослабив хватку, давая возможность наследнику Рикхарда произнести позорные слова: «Сдаюсь, ты победил».

Петр успел заподозрить что-то неладное: слишком шкодливое и торжествующее выражение появилось вдруг на потной мордашке Гутберта. Слишком уж засияли глаза у сорванца. Надо бы было повернуться, но… старик не успел этого сделать.