Тут имелся маленький нюансик: сам Илья почему-то не стал класть бутылку в сумку, а засунул ее во внутренний карман куртки. Значит, оставался еще и мужик, который в случае чего тоже свидетель…

«Он же придет, а ему скажут: убили продавца, а тут менты… — рассуждал Иванов. — Какие менты?! Не было у того мужика никакой сумки, он вообще и на ногах-то еле держался, чего и было, давно потерял уже или пропил… Да чушь все это! А гранаты?! Гранаты-то мои и канистра с бензином… я ж ее для Настёны приготовил. Когда же это? Как же все?..»

Илья решительно развернул материю. Целлофана там не оказалось, зато нашелся некий весьма необычный предмет — рука, напоминавшая рыцарскую кованую латную рукавицу, выполненную с величайшим тщанием.

Илья, пододвинувшись поближе к свету лампочки, внимательно осмотрел диковинку, она походила на копию «клешни» робота-терминатора, которую можно было надевать на руку, что Иванов и сделал. Он несколько раз сжал и разжал кисть и невольно залюбовался изяществом механизма. Каждый из пальцев, на что Илья, конечно, тоже обратил внимание, заканчивался длинным, как у неотразимой светской красотки, ногтем из сверхпрочного пластика.

— Какая красота, — вслух проговорил Илья. — Какая вещь! — Он сжал кулак. — В челюсть такой — бац! Тут и Тайсон ляжет, а когти-то, когти-то…

Радость охватила Илью. Он сделал хватательное движение и зарычал, потом разжал пальцы и провел когтями по серой облупленной стене дома, возле которого стоял уже полчаса, ожидая прихода Клавдии Ивановны Чеботаревой.

— Илья? — услышал он и, оторвав взгляд от «клешни», с удивлением уставился на ту, ради встречи с которой так долго мерз в неуютном весеннем дворе. Она не видела перчатки на руке Иванова. — Долг, что ль, принес?.. Так мне не к спеху, Илюш, я б подождала…

Лицо Иванова залила солнечная улыбка, он качнул головой, мол, что ты, теть Клава, какие пустяки, и шагнул к онемевшей от страха женщине.

Через минуту или, может быть, чуть позже — он еще постоял немного, дивясь делу рук, вернее, руки своей, — Иванов перешагнул через труп с развороченным горлом и залитым кровью лицом. Пройдя под сводами аркой, Илья вышел на улицу, и из распахнутого настежь не по погоде окна прямо ему в уши ударили громкие звуки музыки.

— Тар-рам, трам, тар-рам, пам-пам, — заливалась сладкозвучная гитара Брайэна Мэя.

— Тар-рам, трам, тар-рам, пам-пам, — вдруг сначала тихонько, потом все громче, в такт ей вторил Илья. Он почувствовал, что даже пританцовывает, так сильно было чувство, переполнявшее его. — Трам-пам-пам-пам! — Кружась в ритме «Вальса миллионера»[30], Илья, размахивая сумкой, двигался по улице. Ни один знакомый, столкнись он с Ивановым в эту минуту, не узнал бы его. Это был другой человек, не слабак, не жалкий неудачник.

Жадно глотая весенний воздух, шел по улице гордый собой и влюбленный в жизнь человек.

Господи ты Боже, ну до чего надоедливы старики! Может ли быть на земле удел более тяжкий, чем слушать блажь старых и к тому же больных людей?

Так, или почти так, думали юные Ротберт де Монтвилль, живший в высокой башне, и Гутберт Найденыш, ютившийся в тесном, темном, сыром и холодном каменном мешке в нижнем этаже башни, вернее, даже под ней, в выкопанных еще греками катакомбах. О многом не знали еще ни юный наследник замка в Белом Утесе, ни товарищ его, деливший с ним и веселье детских игр, и тяготы и радость трудов (каждый день и на мечах и на секирах биться, и из лука стрелять, и скакать на лошади, и даже плавать). Многого, еще очень многого не могли себе представить ни они, ни их подружка Гарлетва (даром что не парнем родилась, из самострела хоть в мишень, хоть птицу влет била, мальчишек за пояс не раз затыкала).

Рикхард, Ротберт, Рутгер, Гутберт, Гарлетва… Так звучали эти имена на датском языке. В Нормандии, как и в соседних франкских землях, говорят Ришард, а то и Ришёр (в Англии и того интереснее — Ричард), Роберт, если не Робёр, Ружёр, Рожё, Роджер, Юбёр, Арлётт. Имя Вильгельм и вовсе не узнать — Гильом, даже Гийом звучит оно.

И вот уже собирается в поход, стиснув зубы, чтоб не стонать от боли, барон Рикъярдо ди Монтавилла; спешит на выручку брату, графу Руджеро, славный герцог Роберто Гуискардо, а в замке в Белом Утесе играют с сыном хозяина молочные брат с сестрой Уберто с Арлеттой.

Бари пал. С пятивековым владычеством Византиума (Константинопулюса или Истамполена, кому как нравится) в Италии покончено. Всего-то и потребовалось на то норманнам тридцать лет. Всего? Это как посмотреть. Барону тридцать шесть, для него это вся жизнь, а сыну и его друзьям кажется, что норманны жили в Апулии всегда.

Очень уж растяжимы мерки человеческие, а с мерками божественными и того хуже. Не понимают подчас мальчики духовника госпожи Адельгайды, слепого старца Прудентиуса. Слепые мудры, ибо говорят про них, что смотрят на мир очами самого Господа. Вот тут-то и начинается путаница.

Баронесса ценит святого отца и знает — другого не будет. С годами характер у барона стал невыносимым. И раньше-то он, бывало, разозлится да побьет кого ни попадя — слуг, иной раз и жену поучит (особенно когда та лезет с божественными бреднями да ругается за то, что муж у нее на глазах развлекается со служанками или в деревне с крестьянками). Однако раньше погневается господин, но скоро отойдет, глядишь, да подарит чего-нибудь пострадавшему.

Не то теперь. От дурного настроения и насмерть забить может. Одно хорошо: дома его почти никогда не бывает — служба.

Доблестный рыцарь, храбрый воин барон Рикхард, хотя и не юн уже, всегда, точно мальчишка, рвется вперед в сечу. Первый и на поле, и на лестнице штурмовой. Горел, падал так, что едва Богу (или дьяволу, тут вопрос сложный) душу не отдал, и глазом стрелу поймал, окривел, но доктор-араб спас рыцаря, не допустил огневицы.

Не так давно взыграла у Рикхарда странная болезнь — сначала просто ломота в костях и суставах, потом (особенно к непогоде) вместе с ранами так заноет, бывало, что и терпеть невозможно. Чем дальше, тем хуже. Травники-греки поговаривали, что все-де от ран, священники же — что от небрежения обязанностями раба Божьего. Когда после взятия Бари победоносный герцог решил отпустить часть вассалов по домам, первым, на кого пал его выбор, оказался Рикхард де Монтвилль, — как ни хорохорился барон, а выглядел он совсем не бойцом.

Но беда если уж началась, то непременно продолжится. На полпути домой Веселка (маршевая кобыла Рикхарда) оступилась под седоком и сбросила его прямо на камни. Дружина везла господина домой, и никто не сомневался уже, что это дорога к последнему пристанищу.

Однако Рикхард вновь сумел обмануть и лекарей, и Бога, и судьбу, и, как поговаривали, самого сатану оставил с носом.

Едва начав вставать с постели, где три месяца согревали его две юные гречанки (трофей из Бари, подарок Адельгайде), барон возвестил о своем выздоровлении, нагнав страху на подданных: он укоротил некоторым руки, а иным и головы, повесил одного нерадивого стражника, поджарил на костре греческого священника (просто за то, что их, как казалось господину, слишком уж много развелось на его землях); велел высечь, а затем, лишив всего имущества, выгнать вон вместе с женой и малолетними детьми кузнеца, подковавшего Веселку.

Покончив с домашними обязанностями, Рикхард отдал приказ дружине собираться в путь, надеясь успеть к потехе в Сицилии, куда отбыл герцог Ротберт на выручку осадившему Палермо брату Рутгеру. Здесь же в замке с отъездом хозяина вновь потекла скучная, рутинная жизнь.

Беззубый почем зря колотил Губерта палкой (сына барон на сей раз взял с собой, пусть привыкает, а Найденыш заболел не вовремя, вот и остался), донимали божеской наукой праведница Адельгайда и старик Прудентиус, а бедняжку Арлетт мать, прачка Юдит, едва ли не к каждому большому празднику заставляла залезать в бочку с теплой водой, что девочка люто ненавидела. Не хотелось материной доли рыжей черноглазке Арлетт (ох, у многих детей в замке и в округе, особенно у тех, чьи матери в молодости обращали на себя внимание красотой, такие глаза, точь-в-точь как у барона, и брови черные при светлых, иногда рыжих, иногда русых волосах). Да и то сказать, и Роберт, и Губерт, и Арлетт похожи, только у Найденыша волосы темные, а у Роберта светлые.