Прятаться больше, если разобраться, негде. Спальня теперь не запирается, остается либо бежать, либо отсиживаться за самой крепкой дверью. Так женщина и поступила.

«Почему не ушла, почему, почему, почему?! — проклинала себя Настя. — Забрала бы Олюшку и немедленно вон отсюда, хоть в клоповник к матери. Илья звереет раз от раза, и глаза, глаза безумные, все хуже и хуже… — За дверью стало тихо. — Может, опять заснул? — подумала Настя, но тут же выругала себя: — Надейся на лучшее, но не рискуй, дождись вечера, пока он, выпив еще, не отключится окончательно».

Илья не собирался выманивать «баб» хитростью, более того, выйди Настя сейчас и сдайся на милость победителя, упади в ноги, попроси прощения (искренне, но без завываний, покайся) он, возможно бы, и успокоился, но она заперлась там, дура. Ну что ж, на сей раз жена поплатится за все. Теперь он просто обязан сделать то, о чем давно мечтал.

«Слабак? — проговорил он, чувствуя, как кровь ударяет ему в голову. — Слабак? Ах ты, сука! Ну я покажу тебе, какой я слабак. — Илья отправился на кухню, налил в рюмху теплой водки и, выпив, закусил огурчиком. — Тещины огурцы, — подумал он, сплевывая на пол зеленую кашицу. — Тьфу, какая дрянь!»

Он представил себе, как плюнул бы в физиономию этой старой суки, дуры деревенской — «нашей мамочки». Она еще не ведает, что ее дочечка и внучечка подлежат уничтожению. «Слабак, — сказала Настёна. — Слабак». Отлично. Иванов знал, что вправе сам выбрать способ умерщвления тварей. Он не сомневался, что дочь шлюха Настька нагуляла от старого ухажера, пока он служил в армии. Как могла жена так поступить с ним?! И еще смеет оскорблять его, думая, что он просто ревнует ее и потому буянит. Она вопит, зовет на помощь, но сбежать не решается, считает, что он хороший.

«Хороший? Черта с два хороший! — усмехнулся Илья. — Как ты, сука, посмела сравнивать меня с мужиками из вашего сраного поселка? Я хороший? Я?!»

Нет, ошибалась Настя, муж ее вовсе не быт банальным пьяницей, который, напившись, вымещает тоску и горе на домашних. Она привыкла к этому с детства: так много лет назад гонял их с матерью покойный ныне отец. Здорово бы удивилась она, узнай о том, что у Ильи припасен для нее кое-какой сюрприз.

«Канистра с бензином, Настенька, с высокооктановым бензинчиком».

Илья почувствовал, что странное возбуждение не ослабевает, а растет, какой-то неведомый восторг переполнял душу, рвался наружу. Хотелось петь! Его охватывал экстаз человека, приносящего в жертву людей, чтобы испытать мгновение блаженства — единения с божеством.

«Души мертвых умилостивливаются перед человеческими жертвами», — мысленно произнес он очень кстати пришедшую на ум фразу, еще давно прочитанную в одной из бесчисленных книг в прадедовой библиотеке.

Это нравилось, даже возбуждало, но… Илья подумал о другом:

«Очистительный костер — это здорово. Будет правильно, если Настька искупит свой грех в страшных мучениях, и дитя греха пусть тоже сгорит, чтобы не осталось и следа от плода прелюбодеяния».

«Жрец» — теперь он был жрецом, приносящим жертву, — принял решение. Он налил еще рюмку и выпил. Закусывать не стал.

Внезапно Илья нахмурился.

«Огонь — для слабаков, — решил он. — Для сильных людей, для настоящих мужиков нет ничего лучше топора. — Илья вспомнил фильм «Сияние» с Джеком Николсоном в главной роли. — Огонь отпадает. К чертям огонь!»

Настя давно уже запрятала топор так, чтобы муж не нашел, опасаясь, что он, в очередной раз напившись, примется рубить мебель, как уже случилось однажды. Тогда Илья, к счастью, оказался слишком пьяным, да и топор, надо признать, не топор, а так, топорик.

Бесплодные поиски разозлили «жреца».

«Может быть, гранатой? — подумал он. У него их имелось целых две штуки. — Нет, гранатой не с руки, опять же грохот и… самого осколком может задеть…»

Нет, гранаты решительно не годились.

Он сделал небольшой перекур, выпил водки и целый стакан воды из-под крана. Однако следовало помнить о сакральных обязанностях. Он нехотя направился на балкон за канистрой, но на полпути остановился как вкопанный:

«Ах ты черт! Как же я не заметил? Да чей он?»

Лежавший прямо на журнальном столике топор Илье не принадлежал. Отполированная, должно быть, сотнями мозолистых ладоней и тысячами пальцев рукоятка, тяжелое острое (видно даже с расстояния) топорище с клеймом мастера. Добрая вещь, кажется, даже старинная. Наверное, таким вот топориком древние зодчие рубили рукотворные шедевры — храмы, сделанные без единого гвоздя, а простые мужики ставили церковки-обыденки. Илья, ощутив торжественность момента, поневоле залюбовался топором, которому, казалось, не хватало только алой шелковой ленточки вокруг рукояти да дарственной надписи. Кто бы ни положил его сюда, неизвестный непременно желал помочь Илье в его благой затее.

Жрец протянул руку к ритуальному инструменту. Подойдя к двери, он примерился и нанес первый удар. Толстое дерево загудело. Теперь Илья знал: умерщвление жены и дочери — вопрос недолгого времени.

Ужас бесцветным дымком просачивался в щелку под дверью, наполняя собой всю кладовую и души жертв, парализуя их волю и способность к сопротивлению.

— Мамочка! — закричала Оленька. — Я боюсь, мамочка! Папа хочет убить нас? Он убьет нас?!

«Как же он нашел топор, ведь я так хорошо его спрятала? — колотилась бабочкой о стекло единственная мысль в голове Насти, пытавшейся успокоить четырехлетнюю дочку. — Боже, такая маленькая, а уже все понимает. Он убьет нас… на сей раз он это сделает! И никто, никто не придет на помощь!»

— Я иду! — раздавалось между ударами. — Я иду! — радостно сообщал голос снаружи. — Сейчас, мои хорошие!

Во все стороны летели щепки, ударяясь о стены, они падали на пол.

И раз! И раз! Еще и еще!

— А вот и Джонни! — с восторгом завопил Илья, когда дверь рухнула под ударами чудесного топора.

— Эй, мужик, парень, ты че, в натуре, задремал, что ли? — услышал он сквозь дрему.

Здесь, в реальности, не было ни разрубленной в щепы дубовой двери, ни окровавленных трупов жены и дочки. Привидится же такое, а? Кошмарный сон… Водка — дрянь, вот и лезет в голову всякое…

Илья тупо уставился перед собой. На испитой физиономии мужика-ханыги выражение озабоченности сменило некоторое подобие улыбки.

— Ты, это, проснулся, что ли, паря? — раздался голос, принадлежавший, как выяснил Илья, повернув голову вправо, еще одному, очень похожему на первого степенью износа «фотокарточки», мужику. — Мы думали, ты того, сбрендил, все про какого-то Джонни говорил…

— Вроде гонял кого-то, — вставил первый.

— Йа? — икнул Иванов и внимательно посмотрел на ханыг, переводя глаза с одного на другого. Затем, поняв, что они не шутят, уставился на того из них, кого увидел первым, и повторил: — Я? Да вы чего, мужики?

Он огляделся по сторонам и ущипнул себя за небритый подбородок. Мужики не снились. Они были частью реальности, состоявшей из старенького дворика, ящика из-под бутылок, накрытого рваной, придавленной булыжником (чтобы ветер не унес) газетой с какими-то фотографиями: на одной некий солидный государственный муж (определить, кто именно, мешало большое винное пятно, образовавшееся на месте лица) пожимал кому-то (голова у второго вообще отсутствовала) руку. Трое же реальных — из плоти и крови, с изрядной примесью бормотухи — двуногих обитателей двора: оба мужика и сам Илья сидели кто на ящиках, кто на кирпичах. Во двор выходило черное покосившееся крыльцо магазинчика, называвшегося когда-то давно, еще до перестройки, простенько и со вкусом: «Вино-водка». В дальнем углу, на полуразрушенной стене старинной кладки грелся на вышедшем из-за туч весеннем послеобеденном солнышке громадный огненно-рыжий кот.

Картина становилась ясной и понятной: он, поругавшись с Настькой, прихватил пару книжек, чтобы загнать их, что, судя по наличию этих двух типов, и сделал. Правильно, книжек нет, вино выпито, вон и пятна на Ельцине… или на Черномырдине. Принял бормотухи и закемарил на солнышке, как тот кот-смурняга.