Теперь я должен перейти к вопросу, который прямо меня не касался, но о котором я не мог не знать, так как им ведал управляющий административной частью Правового департамента А.А. Доливо-Добровольский. Я говорю о возвращении в Россию «эмигрантов», в том числе и Ленина с компанией.

При этом не могу не остановиться на личности самого Доливо-Добровольского, сыгравшего заметную роль в этом деле. Доливо-Добровольский, человек немолодой, попал в наше министерство уже давно из морского ведомства (он сам был морской офицер, далеко выше среднего образованный и одарённый). В нашем министерстве он не играл никакой особенной роли до 1916 г., когда Нольде, став директором II Департамента, довольно неожиданно сделал его своим вице-директором. «Революционное прошлое» Доливо-Добровольского в это время не было известно и раскрылось только при Терещенко летом 1917 г., когда он в особой докладной записке изложил начальству эту часть своей биографии.

Дело заключалось в том, что, будучи молодым морским офицером, Доливо-Добровольский попал в кружок, близкий к Н.К. Михайловскому. Увлечённый революционными идеями, Доливо-Добровольский был арестован и посажен в Петропавловскую крепость, где и просидел один год. За это время из-за чтения книг при крайне скудном освещении он почти потерял зрение на один глаз. Из крепости его без суда освободили по личному распоряжению императора Александра III, и дело замяли, но он был отправлен на три года в дальнее плавание, после чего оставил морскую службу и через некоторое время поступил на службу к нам в дипломатическое ведомство. Там, не имея особенных связей, он очень долго не мог выбиться из всякого рода малозаметных мест, главным образом в Германии.

Во время войны он был прикомандирован ко II Департаменту, где его в 1916 г. и застал Нольде. Поражённый способностями, образованностью Доливо-Добровольского и несоответствием его пожилого возраста с теми служебными функциями, которые он выполнял, Нольде, познакомившись с биографией Доливо (без его революционного прошлого, тщательно скрывавшегося им самим в это время) и желая исправить долголетнюю несправедливость ведомства в отношении его, назначил Доливо вице-директором департамента. Надо при этом сказать, что Доливо-Добровольский не только скрывал свою былую революционность, но и регулярно сотрудничал, не без дарования, в «Новом времени», где, между прочим, никогда не быв в Англии, давал корреспонденции из Лондона и описания английского общества со слов своего брата, морского атташе нашего посольства в Великобритании. Последнее он рассказал нам под страшным секретом, заметя, что его описания английского общества были перепечатаны в одном из английских журналов с лестным для него отзывом.

Доливо-Добровольский действительно выделялся из других по своим дарованиям и глубоким интеллектуальным интересам, но была у него одна черта, которая неприятно поражала, — крайнее подобострастие перед начальством. Может быть, тяжёлые невзгоды юности и долголетняя неудача по службе развили в нём это мелкочиновничье подлаживание к начальству, однако оно бросалось в глаза, и даже покровительствовавший Доливо Нольде посмеивался над этой чертой, говоря, что он от этого должен избавиться.

Как только произошла Февральская революция, Нольде поставил его во главе административной части Правового департамента, и тут Доливо-Добровольскому пришлось столкнуться с Милюковым. Встреча вышла не из удачных, Доливо-Добровольский держал себя с Милюковым так, как со случайно заехавшим туда министром. Он, как мне передавал официальный секретарь Милюкова В.К. Коростовец, даже назвал Милюкова «превосходительством», тогда как мы и в царские времена в служебных отношениях называли наших министров просто по имени и отчеству. Милюков тут же остановил Доливо-Добровольского, прося так его не называть, но и впоследствии он недолюбливал Доливо за его неуместную для того положения, которое он занимал, молчалинскую угодливость. И человек культурный и образованный в личных отношениях со всеми, кроме начальства, к которому, говоря гимназическим языком, он «подлизывался», Доливо-Добровольский, чувствуя холодность Милюкова, распинался, чтобы ему угодить, полагая, что Милюков недоволен его сотрудничеством в «Новом времени», о чём Милюков в этот момент, наверное, и не думал, так как Доливо подвизался по литературно-фельетонной части светского характера, без всякой примеси политики.

Надо упомянуть, что вообще начало Февральской революции, хотя и выдвинуло вперёд Доливо-Добровольского, но сразу же поставило его в неловкое положение по следующему поводу. Дня через два после назначения Нольде от военной контрразведки (дела подобного сорта попадали к Доливо по его прежней компетенции во II Департаменте) пришёл донос, что, по сведениям военного ведомства, Нольде — германофил. Доливо прибежал ко мне и показал это сообщение со штемпелем «весьма доверительно». Причём никаких конкретных данных о сношениях с немцами в сообщении не имелось, просто Нольде характеризовался германофилом. Доливо просил меня, под страшным секретом, разъяснить ему, что ему с этой бумажкой делать и что я вообще по этому поводу думаю. Я не мог не рассмеяться и сказал, что совершенно согласен с военной контрразведкой, но германофильство Нольде — секрет Полишинеля и если он, Доливо, хочет нажить себе в лице Нольде врага, то случай самый подходящий.

Доливо прямо трясся от страха, опасаясь, что если он не даст хода бумажке, то военное министерство объявит его соучастником германофильства, а давать ход такому сообщению значило губить свою карьеру. На другой день Доливо-Добровольский объявил мне, что он не спал ночь, а утром бумажку уничтожил, говоря, что взял на себя «страшную ответственность». Из военной контрразведки никакого развития этого обвинения Нольде не было, и я до сих пор не понимаю, какова была цель такого сообщения. Думаю, что это была просто ревность какого-нибудь мелкого служащего, желавшего «поразить» наше ведомство своей «осведомлённостью».

Неудивительно, что когда Доливо-Добровольскому по его должности пришлось заняться «огненным», как он выражался, вопросом о политических эмигрантах, возвращавшихся после Февральской революции в Россию, он буквально потерял голову. Он панически боялся, чтобы его кто-нибудь не заподозрил в «правизне» и «реакционности», а эмигрантов он называл «полубогами». Эти «полубоги» при вообще неврастенической натуре Доливо в первые же дни отравляли его существование, и, боясь сделать faux pas, он с каждым ходатайством летел к Милюкову и спрашивал его личного мнения, объясняя все подробности дела. Милюков же, занятый самыми важными политическими вопросами, из-за неумелой и трусливой постановки дела и желая отвязаться от докучливого чиновника, раз и навсегда отказался вникать в эти «эмигрантские» дела и направил Доливо к Нольде. Последний же вообще относился страшно пренебрежительно к эмигрантам, называя их бездельниками и неудачниками, и тоже просил его такими пустяками не беспокоить. Вот при таком отношении начальства, когда Доливо-Добровольскому была дана полная carte blanche от Милюкова и Нольде и когда на него стал очень решительно наседать Петроградский Совет, Доливо выпросил у начальства разрешение образовать «смешанную комиссию» при Петроградском Совдепе, в которую входил и сам Доливо-Добровольский.

Эта комиссия и «исследовала» вопрос о приезде в Россию «полубогов». При паническом отношении к делу Доливо-Добровольского, который был единственной инстанцией в нашем министерстве, занимавшейся эмигрантами, и беспрекословно подписывал все протоколы комиссии, где совдепутаты имели большинство, при совершенно безучастном отношении Милюкова и Нольде, нёсших ответственность за Доливо-Добровольского, абсолютно никакого контроля за въездом в Россию эмигрантов на самом деле не существовало. Не только дефетисты из русских эмигрантов, но и прямые агенты германского Генерального штаба могли при такой постановке дела попасть в Россию, что, не сомневаюсь, и происходило. От более молодых чиновников, подчинённых Доливо-Добровольскому, которые играли чисто исполнительную роль, ему приходилось слышать возмущение таким отношением министерства, совершенно не вязавшимся с предшествующим ригоризмом нашего ведомства к визам эмигрантов, когда по каждому индивидуальному случаю запрашивались наши дипломатические представители на местах. На все эти замечания Доливо-Добровольский испуганно говорил: «Это не я, это революция», и показывал на штемпели Петроградского Совдепа. Потом, после большевистского переворота, когда сам Доливо перешёл к большевикам и они его приняли, он приводил им в качестве свидетельства своих заслуг перед Октябрьской революцией своё либеральное отношение к возвращению эмигрантов, в том числе и большевиков.