Затем Троцкий предложил нам тут же разделиться на три группы — те, кто готов служить только технически, без политической ответственности, те, кто готов служить и политически с новым правительством, и те, наконец, кто вовсе не согласны служить. Конец речи Троцкого вышел много импозантнее смятенного начала с истерическими выкриками, когда перед нами был не министр, а взбешенный и в то же время растерянный «оратор». Пассус[72] с «Бронштейном» вызвал в чиновничьих рядах, несмотря на серьёзность положения, смех, равно как и упоминание Германии и уверение Троцкого, что он никогда там не был.

Однако и конец речи Троцкого был скомкан тоже неожиданным выступлением одного из чиновников, Ревелиотти, заведовавшего денежными переводами для военнопленных, который вдруг набросился на Троцкого и стал его спрашивать, что ему делать с переводами. Тот ему ответил — продолжать во что бы то ни стало, спросил его фамилию и сказал, что он её запомнит. Петряев, бледный и нервный, заботившийся о том, чтобы собрание, вышедшее из рамок из-за всех вышеотмеченных инцидентов, хотя бы внешне имело достойный вид, попросил всех уйти в соседний зал, чтобы обсудить положение, так как мы по революционному времени не желали доставлять Троцкому удовольствие пересчитать своих сторонников и врагов. Достаточно было того, что в его мозгу уже застряла фамилия Ревелиотти.

Петряев и Троцкий остались одни, мы вышли в соседний зал и при закрытых дверях стали совещаться. Собрание, в котором не успели выбрать председателя, настолько все были возбуждены, началось речью князя Л.В. Урусова, который в нескольких словах изложил решение Союза союзов и прочёл резолюцию о забастовке. После этого ввиду ясности положения решено было без прений приступить к голосованию. Голосование дало следующие результаты (голосовали все, т.е. как штатные, так и нештатные канцелярские служащие и машинистки): единогласно, без воздержавшихся, было решено отказаться от всякой работы с большевиками и присоединиться к всеобщей забастовке. Доливо-Добровольский, совершенно бледный, поднял руку за забастовку со всеми другими, что не помешало ему уже на другой день приступить к штрейкбрехерству. Тогда, однако, под взорами всего ведомства он не решился голосовать против.

Затем было принято решение создать стачечный комитет, образовав его из нашего комитета Общества служащих и дав право кооптации. Кроме того, по моему предложению было принято решение не подавать новому правительству никаких прошений об отставке и считать себя на службе министерства. После этого Урусов от имени собравшихся пошёл к Троцкому и Петряеву сообщить о решении ведомства.

Троцкий был поражён, узнав, что в министерстве не нашлось ни одной даже барышни-машинистки, ни одного канцелярского служащего, не говоря уже о штатных чиновниках, кто пожелал бы с ним работать. Тогда он сказал Урусову: «Ах так, тогда в нашем распоряжении имеются крепости и тюрьмы». Урусов ответил: «Не запугаете». Всё это нам тотчас же, выйдя от Троцкого, сказал Урусов, прибавив, что он Троцкому руки не подал.

Как потом говорил Петряев, Троцкий сказал ему до ухода Урусова: «Я никогда не думал, что среди этой сволочи (буквальное выражение Троцкого) не найдётся ни одного человека, согласного с нами служить». Тут же он обратился к Петряеву с вопросом, бывшим и просьбой в то же время, будет ли он работать с ним. Петряев, как и Нератов перед ним, ответил отказом, мотивируя его тем, что он «к новым методам дипломатии» не способен и что новое правительство, по его мнению, вообще не нуждается в дипломатии старой школы. Троцкий ему на это заметил: «Не скажите, для нас отказ вашего ведомства — страшный удар». Это признание Троцкого и его потрясённый вид после единодушного отказа свидетельствовали и о том, что он питал, по-видимому, иллюзии насчёт нашего министерства, а может быть, и рассчитывал кое на кого, кто не решился выступить при этом поистине стихийном решении.

Но наша беседа с Троцким этим не кончилась. Как я упоминал выше, Петряев вырвал у Троцкого обещание дать всем пропуска. Когда после решения министерства Троцкий собирался уходить, Петряев подал ему пачку бланков и попросил их подписать. Тот не отказался. И вот Троцкий сел за стол и после столь оскорбительного для нового министра приёма в своём ведомстве стал подписывать пропуска чиновникам, ставшим в очередь все вместе, — директорам департаментов, канцелярским служащим, машинисткам и даже курьерам, которые тоже по революционному времени пожелали запастись пропусками.

Вид Троцкого, подписывавшего своим врагам, которых он так ярко квалифицировал Петряеву, пропуска на бланках министерства с казённой печатью, был не лишён комизма, но он этого не замечал. Пропустив человек 25, он вдруг, увидев Ревелиотти, сказал: «А вы будете делать переводы?» Тот ответил: «Нет». — «Так я вам пропуска не дам». Следующего он спросил (это был мой помощник М.Н. Вейс): «А вы будете мне сдавать дела?» Тот ответил: «Я не имею права их сдавать, это может сделать только мой начальник». Троцкий выдал ему пропуск. Я стоял за несколько человек от Троцкого и слышал реплику Вейса. Когда очередь дошла до меня и Троцкий, который стал уже всех спрашивать, кто будет и кто не будет сдавать дела, задал такой же вопрос и мне, я ответил: «Я не директор департамента». Троцкий, не зная, что директор, А.Н. Мандельштам, находится вне пределов досягаемости нового правительства, в Швейцарии, выдал мне пропуск.

В коридоре меня ждал Урусов, также, несмотря на свой острый диалог с Троцким, получивший от него пропуск. Хотя час был поздний (8 часов вечера), наш комитет решил собраться в помещении общежития нашего министерства для «восточников», то есть слушателей наших драгоманских курсов восточных языков, помещавшихся рядом с министерством (Морская, 20). Тут же во время выдачи нам Троцким пропусков мы кооптировали несколько человек в наш ныне уже стачечный комитет и пошли все вместе в общежитие «восточников». Когда мы выходили из министерства, швейцар показал нам пальто Троцкого, висевшее на общей вешалке. Троцкий, очевидно, не знал, что в нашем министерстве имеется, помимо общего входа, министерская передняя, которой имели право пользоваться из чинов ведомства министр и его товарищи, и вошёл, как все, с общего входа. Никакой охраны в передней не было, не было и автомобиля, на котором он подъехал.

В то время как мы спешили на заседание, Троцкий ещё продолжал выдавать пропуска, хотя под конец становился всё более и более скуп на них, осознав, по-видимому, комичность своего положения. Здесь, в общежитии министерства, в маленькой комнате одного из молодых чиновников Среднеазиатского отдела министерства, где на стене висел вышитый на шелку на красном фоне тигр, очень хорошо сделанный (длина его была около сажени), мы под свежим впечатлением встречи с Троцким смеялись, сравнивая Льва Троцкого и этого тигра на красном фоне, не зная, сколько в этом было правды.

Кончилась политическая часть дня. Исполняя внесённое нами же предложение о посылке извещения за границу, мы тут же составили телеграмму на французском языке о том, что наше ведомство в полном согласии с Союзом союзов всех правительственных учреждений Петрограда постановило не признавать большевистского переворота и единогласно отказалось работать с новым правительством. Мы приглашали всех наших заграничных дипломатических представителей последовать нашему примеру, сообщить союзникам о нашей забастовке и настаивать перед иностранцами о непризнании нового правительства. В той же телеграмме мы упоминали о том, что Союз союзов приглашает всю Россию примкнуть к всеобщей забастовке.

Эту телеграмму мы поручили Урусову, нашему фактическому новому министру иностранных дел, передать лично Линдли, советнику великобританского посольства, управлявшему посольством за отлучкой Бьюкенена, с просьбой зашифровать и отправить её как свою депешу в Foreign Office, с тем чтобы оттуда её передали в наше посольство в Лондоне для дальнейшего распространения всему нашему дипломатическому корпусу за границей. Телеграмма эта была подписана «комитетом Общества служащих МИД», председателем его князем Урусовым. Она была действительно переслана и явилась первой ведомственной телеграммой после переворота 25 октября 1917 г., послужив началом антибольшевистского движения за границей, так как весь наш дипломатический корпус там присоединился к нам. Уже позднее поверенный в делах в Лиссабоне барон Унгерн-Штернберг перешёл к большевикам, тогда же было полное единодушие.