А что из этого вышло? Во всяком случае, не то, чего ожидал Милюков. Союзники, конечно, вскрыли вышеразъяснённую несообразность и, выдумав слово «дезаннексия» и сделав ударение на «самоопределении народов», то есть на второй части формулы, спокойно приняли требования Временного правительства. Испуг Милюкова за Россию, как показали обстоятельства, был напрасен, и, в сущности, его самоустранение, именно благодаря тому, что его преемник менее глубокомысленно отнёсся к словесной эквилибристике, в то время бывшей в моде, оказалось лишённым политического смысла, так же, впрочем, как и уход Нольде и Струве.

Достаточно было провести 10 минут в обществе Терещенко, чтобы убедиться, что это не тот человек, который мог бы произвести столь гигантский шаг, как сепаратный мир с Германией, в условиях до октябрьского переворота. Наоборот, чтобы вести политику по инерции, Терещенко был более пригоден, чем Милюков с его крупной индивидуальностью и доктринёрским умом. В личных отношениях с ведомственным персоналом Терещенко был не менее хорош, чем Милюков, отлично сознавая случайность своего появления на большой дипломатической сцене. Всем, кому приходилось сталкиваться с Терещенко, было легко с ним служить. Он быстро схватывал суть дела. Личной творческой инициативы у него не было, но была незаурядная гибкость, позволявшая ему свободно переходить из Совдепов в дипломатические канцелярии. В ведомстве его считали «способным учеником», но не пророчили никакой особо блестящей карьеры.

Терещенко стремился внести новое и в методы дипломатической работы, не всегда, впрочем, удачно. Так, например, при своём первом приёме Френсиса, посла Североамериканских Соединённых Штатов, Терещенко, отлично владевший английским языком, процитировал чуть ли не всю американскую Декларацию о независимости, поразив Френсиса своей памятью (трюк довольно простой), но когда тот захотел перейти к русским делам, Терещенко, не успев приготовиться и боясь наговорить лишнего, вежливо, но решительно прекратил разговор, так что Френсису пришлось ретироваться. Эта неловкость привела впоследствии Терещенко, вообще самолюбивого молодого человека, к правильной мысли о замене послов, бывших при царском правительстве.

Другое обстоятельство также укрепило его в этой мысли. На сей раз это не была простая оплошность неопытного министра иностранных дел, а неудавшееся нововведение. Дело в том, что с самого начала войны, ввиду трудности дипломатического положения и необходимости самого тесного общения с союзниками, Сазонов установил ежедневные приёмы союзных послов, где запросто в присутствии Нератова обсуждались все текущие дипломатические дела. Эта простая и в то же время в высшей степени эластичная форма общения имела и то преимущество, что между английским и французским послами и русским министром иностранных дел царило наглядное доверие. К тому же то, что Сазонов и Нератов говорили одновременно двум послам, устанавливало единый дипломатический англо-французско-русский фронт (позже прибавилась и Италия). Ежедневные приёмы для союзных послов сохранили и Штюрмер, впрочем, нередко передававший эту честь Нератову, и Покровский, и, наконец, Милюков.

Терещенко решил принимать их по отдельности, как было до войны, и при этом сознательно стал говорить каждому из послов (Франции, Великобритании и Италии) разное, в зависимости от той или иной заинтересованности в данном вопросе той или иной из этих стран. Этот приём оказался слишком прозрачным для таких опытных дипломатов, какими были союзные послы, и имел самое отрицательное значение для Терещенко, так как по окончании переговоров союзные послы встречались и друг другу передавали то, что им конфиденциально говорил Терещенко. Общесоюзническая солидарность была гораздо теснее, чем думал Терещенко, и чтобы не создавать себе репутацию двуличного и неискреннего дипломата, Терещенко пришлось отказаться от своего нововведения и снова вернуться к ежедневным общим приёмам одновременно всех союзных послов. За исключением этих faux pas нового министра, после происшедшей затем смены североамериканского и французского послов отношения у союзников с Терещенко наладились, они увидели, что тот совсем не так хитёр, как хотел вначале казаться.

Моё положение в министерстве после ухода Милюкова и Нольде и с назначением Петряева изменилось в том смысле, что я оказался единственным юрисконсультом, единственным квалифицированным международником в ведомстве, и, поскольку не было никакой надежды на близкий приезд Мандельштама, мне приходилось справляться с головокружительным количеством дел, тем более что наверху ни сам Терещенко, ни Нератов, ни Петряев не решали ни одного вопроса, имевшего хотя бы отдалённый юридический или международно-правовой характер, без совещания со мной. Ко всему этому прибавилось и назначение двух новых начальников политических отделов — Ближневосточного, которым управлял А.К. Беляев, человек, знакомый с Ближним Востоком, но новый на посту начальника отдела, и Среднеазиатского, новым начальником которого стал В.И. Некрасов.

Это были отделы, которые всегда давали мне много работы, так как считали себя по своему восточному положению избавленными от необходимости обладать хотя бы элементарными знаниями в области международного права. К этому прибавилась Февральская революция, которая, по мнению этих отделов, должна была отразиться на нашем международно-правовом положении на Востоке. Наши консулы в Персии, например, были напуганы уходом Клемма, а чистка консульского состава, которой занялся там Некрасов, приводила их прямо в панику. Я стал получать груды дел, которые отсылались для окончательного решения в Петроград, для того чтобы там одобрили предполагаемое решение и проверили, «согласуется ли оно с революционным (без кавычек) законодательством Временного правительства». Такого рода предосторожность наших консулов отражалась самым губительным образом на ходе дел, так как приводила к совершенно ненужным проволочкам — иногда в несколько месяцев.

Между тем первое время Некрасов поощрял подобную практику, разослав, как оказалось, специальный циркуляр от своего отдела, с тем чтобы наши консулы всегда соблюдали букву и дух «революционного законодательства Временного правительства». Нетрудно представить, что эти консулы переживали, получив такой грозный циркуляр, в особенности когда при этом началась всеобщая административная чистка. Самым простым способом предохранить себя от неприятностей была, таким образом, отсылка дела из Персии в Петроград — это в военное-то время! Когда дождь персидских дел на меня посыпался, то я самым энергичным образом обрушился на Некрасова, чтобы он образумил своих персидских консулов, так как у меня и без этого дел самых неотложных было больше чем нужно. Некрасов в конце концов должен был уступить и разослал новый циркуляр, который означал в сущности уничтожение первого, а именно предлагал все дела решать на основании «действующих узаконений», о которых они могли справляться по сенатскому Собранию узаконений и распоряжений Временного правительства. Так как, однако, начальственный престиж не позволял просто отменить предшествующий циркуляр, а, наоборот, в новом циркуляре имелась ссылка на старый, да и новый циркуляр был издан «в дополнение и развитие предшествующего», то путаница получилась невероятная.

Поток этих дел я так и не смог остановить и приспособил для этой цели моего помощника М.Н. Вейса, который с ангельским терпением искал в них какой-либо «казус», которого в огромном большинстве не было. Хотя отношения у меня лично с Некрасовым были неплохие, но за то, что он из явно демагогических соображений увеличивал количество ненужной работы, я над ним подсмеивался, он же очень горячо убеждал меня, что чистит авгиевы конюшни и что я не имею ни малейшего представления о том отвратительном положении, в котором находится наше консульское дело на Востоке. Я с ним на эту тему не спорил и даже соглашался, не желая вмешиваться в чужие дела, но не мог скрыть, что рассылка подобных циркуляров только ухудшала положение.