В силу всех этих причин комитет не оправдал своего названия и не использовал имевшихся у него на бумаге чуть ли не диктаторских полномочий. Нетрудно было догадаться, что слишком много личных интересов, созданных вековой дружбой с немцами, мешало правительству выступить с решительными мерами против германского влияния, но «Новое время» и его подголоски несколько умерили свой тон против правительства в связи с учреждением комитета Стишинского, тем более что во главе стоял такой благонадёжный правый, как сам Стишинский, и в этом отношении цель правительства была достигнута. Комитет просуществовал до Февральской революции.

Польский вопрос в связи с объявленным в октябре 1915 г. намерением Австро-Венгрии и Германии дать Польше независимость и конституцию с монархической формой правления (причём оставался открытым вопрос о том, примкнёт ли Польша к Германской империи на правах Баварии или Саксонии или в той или иной форме образует одно целое с Австро-Венгрией, Познань и Галиция определённо исключались из состава будущего Польского государства, которое, таким образом, составлялось только из русской части Польши) снова поднимался перед нашим правительством и нашим министерством.

По имевшимся у нас сведениям, не только местные поляки, оставшиеся под неприятельскими войсками в Царстве Польском, не были удовлетворены этим способом решения польского вопроса, но и польские деятели за границей, в особенности же во Франции, Италии, Англии и Североамериканских Соединённых Штатах, протестовали против остающегося расчленения Польши и связей с австро-германской коалицией. С другой стороны, провозглашённый 19 июля 1915 г. русским правительством принцип автономии всей объединённой Польши тоже не удовлетворял польских вождей, тем более что Царство Польское было занято неприятельскими войсками, а по опыту они знали, какую цену имеют заявления русского правительства. Из двух решений — фиктивной независимости части Польши под фактической властью либо Гогенцоллернов, либо Габсбургов или автономии всей Польши под русским скипетром — вероятно, большинство поляков предпочло бы второе, но трагедия заключалась в том, что поляки потеряли веру в обещания русского правительства по поводу автономии, которой они так добивались в годы перед войной в I, II и III Государственных думах.

Сазонов, получивший с таким трудом это заветное слово «автономия» от Горемыкина, делал искренние попытки в Петрограде, Париже, Риме, Лондоне и Вашингтоне, чтобы уверить поляков в незыблемости принятого русским правительством решения не вмешиваться более во внутренние дела Польши и раз и навсегда оставить химерическую систему «обрусения», но, к несчастью, поляки были слишком хорошо осведомлены о том, что Сазонов по польскому вопросу находится в меньшинстве в правительстве и что министерство внутренних дел, например, по-прежнему настроено полонофобски, так же как и министерства народного просвещения, юстиции и другие не менее важные отрасли государственного управления.

Точно так же союзники, Франция и Англия в особенности, намекали Сазонову, что автономия Польши в настоящий момент недостаточна и что русское правительство, дабы завоевать симпатии всего польского народа, должно дать наглядные доказательства своих дружеских чувств. Сазонов формально возражал, указывая на оккупацию Царства Польского австро-германцами: сделать что-либо реальное невозможно, а в смысле деклараций воззвание вел. кн. Николая Николаевича к полякам и правительственная декларация 1915 г. говорят совершенно недвусмысленно о намерениях русского правительства в польском вопросе; что же до русского народа, то, продолжая борьбу с врагом за освобождение оккупированной Польши, он даёт лучшее реальное доказательство своих освободительных стремлений.

Конечно, если бы всё зависело только от Сазонова, он нашёл бы возможность заставить поляков поверить в искренность русского правительства, так как сам он действительно вёл твёрдую линию в отношении поляков, но после всех своих неудач, о которых я говорил выше, и в особенности после болгарской, его авторитет, и без того небольшой в горемыкинском кабинете, совсем упал. Поскольку Сазонов продолжал, однако, оставаться главой дипломатического ведомства, то при той разрозненности отдельных ведомств, которая столь характерна как для достолыпинского, так и для послестолыпинского периода, он располагал большими ресурсами для того, чтобы проявить своё расположение к полякам. Он сделал это в двух направлениях: 1) по его инициативе была предпринята и осуществлена широкая помощь русского правительства местному населению оккупированной части русской Польши через американский Красный Крест и 2) он разослал нашим представителям за границей подробные инструкции по польскому вопросу, содержавшие определённые данные о будущем устройстве Польши и долженствовавшие служить гарантиями русского невмешательства во внутреннюю жизнь Польши.

Что касается помощи Красного Креста, то первое междуведомственное совещание по этому предмету состоялось в кабинете барона Нольде, тогда уже директора II Департамента, и под его председательством. Присутствовали представители военного министерства, министерств финансов, торговли и промышленности, юстиции, нашего Красного Креста, а также представители частей нашего министерства, ведавших так или иначе польским вопросом. От нашей Юрисконсультской части был я. Поражало отсутствие представителя министерства внутренних дел, которого не пригласили под формальным предлогом, что дело не имеет будто бы политического характера, а ввиду оккупации Царства Польского содействия местных русских властей не требуется. На самом же деле Сазонов, зная отрицательный взгляд этого ведомства на польский вопрос, не хотел вводить его в это дело. Тем не менее представитель министерства юстиции протестовал против помощи русским полякам, боясь, что она пойдёт немцам. Остальные члены совещания высказались положительно, в том числе и представитель военного ведомства, поставивший, однако, условием гарантию американцев, что эта помощь действительно будет предназначена местному польскому населению, а не попадёт каким-либо образом в руки германских властей. Американцы действительно такого рода гарантию дали, и русская правительственная помощь русским полякам была оказана, что, несомненно, содействовало установлению более тесных русско-польских отношений.

Что же касается дипломатических инструкций по польскому вопросу, то ввиду ухода Нольде из Юрисконсультской части (а по польскому вопросу Сазонов привык обращаться к нам), несмотря на свою личную антипатию к Догелю, министр всё же обратился именно к нему. Для Догеля это была в то же время проба его политических способностей. Проба оказалась совершенно неудачной. Догель дня три что-то писал, изредка задавая мне те или иные вопросы из области польских дел, имевшихся в Юрисконсультской части, и затем отнёс свою записку, переписанную от руки ввиду её секретности, прямо Нератову, так как Сазонова он побаивался.

Надо сказать, что Догель был вообще человек весьма архаических взглядов. Жена его имела какое-то родственное отношение к Столыпину, и в период столыпинского всемогущества Догель в качестве родственника явился к Столыпину, как известно, широко размещавшему своих даже отдалённых родственников на все свободные и несвободные ответственные посты. Столыпин, как мне передавал Догель, предложил ему весьма видный пост, а именно начальника главного управления по делам печати. Догель чуть было не согласился, но Нератов, зная неспособность Догеля к какой бы то ни было серьёзной работе, уговорил его отказаться. При этом Догель говорил, что даже Столыпин ужаснулся его политическому кредо, которое тот считал своим долгом ему развить.

Своими взглядами по польскому вопросу Догель мало чем отличался от Горлова, считая химерой польскую независимость. Всё то, что Догель весьма пространно и неоднократно развивал в Юрисконсультской части, он преподнёс начальству под видом «инструкции» Сазонова нашим заграничным представителям. При этом Догель знал точку зрения нашего ведомства на польский вопрос, но считал её неправильной и наивно думал убедить Сазонова отказаться от неё. Дело закончилось крайне неприятными объяснениями Догеля не только с Сазоновым, но и с протежировавшим его Нератовым, нашедшим записку совершенно «невразумительной, несерьёзной и противоречащей всему нашему поведению в польском вопросе». Он вынужден был передать её Сазонову, а тот был до такой степени возмущён содержанием записки, что, несмотря на нарушение иерархического начала, передал её Нольде «для исправления». Но тот, в свою очередь, отказался её исправить ввиду совершенного несогласия со взглядами Догеля. Кончилось это тем, что записка была возвращена через Нератова Догелю с соответствующими пояснениями нелестного характера, а Нольде было поручено составление инструкций, которые и были затем разосланы за границу и служили до Февральской революции программой русского правительства вовне для решения польского вопроса.