Как я отмечал выше, превращая Юрисконсультскую часть в Международно-правовой отдел Правового департамента, Нольде в объяснительной записке, поданной по этому предмету П.Н. Милюкову, особенно подчеркнул «международно-политический» характер отдела. Неудивительно, что при той широте компетенции отдела и той роли, которую Нольде предполагал ему отвести, вопрос о «форме правления» Временного правительства, привлекавший такое внимание иностранцев, попал и ко мне. Вот как это произошло.

Дипломатические перемещения заграничного свойства (князь Кудашев назначался в Пекин, освобождалось место посла в Мадриде, куда сначала был назначен наш посланник в Стокгольме Неклюдов, а затем, после его отказа, — Михаил Александрович Стахович; кроме того, К.Н. Гулькевич из Христиании переводился посланником в Стокгольм) требовали составления текста верительных грамот от Временного правительства, а также определения этикета по приёму представителей Временного правительства. Составление этих грамот находилось по традиции ведомства во II Департаменте, то есть при Временном правительстве из-за отсутствия А.Н. Мандельштама оказалось в руках у А.А. Доливо-Добровольского. Составлялись грамоты по определённому шаблону и в стереотипных выражениях. Когда впервые встал этот вопрос, Доливо-Добровольский в панике, ему свойственной, прибежал ко мне за советом, как поступить, прося письменного заключения нашего отдела, так как это вопрос «юридический». Мне нетрудно было увидеть, что Доливо-Добровольский, как бывалый человек и опытный чиновник, в таком вопросе не хотел рисковать своей карьерой и искал того, кто мог бы взять на себя ответственность.

Уклоняться я не мог и не хотел, речь шла о том, можно ли было «царские» верительные грамоты оставить в прежнем виде, поставив только вместо монарха Временное правительство. Эти грамоты составлялись и составляются всегда от имени главы государства, а не правительства. Отсюда возникал первый вопрос: кто при Временном правительстве считался у нас главой государства? Я дал заключение в том смысле, что глава государства — князь Г.Е. Львов как председатель Временного правительства и грамоты должны писаться от его имени (как позже писались от имени А.Ф. Керенского). Но если князь Львов являлся главой государства, то, спрашивается, можно ли было приравнять его положение в стране и правительстве к положению монарха? Очевидно, нет, принимая во внимание, что оставление в силе монархических форм этикета после Николая II могло быть понято как предрешение неминуемого восстановления монархии в России, причём правление Временного правительства неизбежно носило бы тогда характер «междуцарствия».

Поставленный на чисто юридическую почву, вопрос мог быть решён по-разному в зависимости от того, на чём сделать ударение — на неопределённости формы правления в России в настоящий момент или на падении монархии как решительной перемене всех государственных форм прежней России. Практически же вопрос шёл о том, должен ли князь Львов (а потом Керенский) писать к монархам Европы «mon frere»[47], как пишут монархи в официальной переписке, и в частности в верительных грамотах, или же «mon ami»[48], как пишут президенты республик. Оговорюсь, что и в монархических странах бывают случаи, когда послы и посланники посылаются не монархом, а, скажем, во время малолетства монарха, регентом государства. В этом случае, однако, монархическая форма правления в государстве остаётся вне сомнения, и регент, действующий от имени малолетнего монарха, пишет всегда «mon frere» другим монархам и вообще пользуется положением монарха. Это, так сказать, квазимонарх, его «местоблюститель». Но можно ли было князя Львова после всех известных нам условий отречения Николая II и вел. кн. Михаила Александровича приравнять к положению такого регента государства?

Приходилось решать вопрос не о том, что будет потом в России — республика или монархия, а что есть в настоящий момент, и никаких оттяжек тут быть не могло. Должен по совести сказать, что я помянул недобрым словом и Нольде, и Набокова, составлявших макиавеллистический манифест Михаила Александровича, так как было очевидно, что этот манифест поставил вопрос о форме правления в зависимость от обстоятельств, и я прекрасно понимал, что тот или иной этикет, монархический или республиканский, при приёме послов Временного правительства будет понят именно как предрешение вопроса о форме правления в России.

В результате обзора всех главных актов «воцарения» Временного правительства я в обширном письменном заключении, подписанном мною, пришёл к выводу, что положение председателя Временного правительства должно в этикетном смысле быть приравнено к положению президента республики, но никак не к положению монарха или квазимонарха, каким является регент государства. Моё заключение было представлено Милюкову, и он его утвердил. Нольде тоже был очень доволен этим «республиканским» решением вопроса и считал его единственно возможным. Таким образом, Россия фактически в международном обиходе оказалась вычеркнутой из списка монархических государств, и это обстоятельство было отмечено в отзывах заграничной прессы по случаю сообщений о приёмах послов Временного правительства. Установившийся «республиканский» шаблон для дипломатических представителей Временного правительства, утверждённый Милюковым, остался неизменным и после его замены, при Терещенко. И когда в сентябре 1917 г., во времена Керенского, была официально провозглашена республика, дабы «положить конец нынешней неопределённости государственного строя России», то получилось, что в международных отношениях мы уже давно стали на республиканскую ногу и в этом смысле ничего не изменилось.

Доливо-Добровольский в тот момент, когда я ему вручил моё заключение, изумился моему «мужеству» и не без коварства заметил, что будто бы я рискую своей карьерой в случае возвращения монархии и сжигаю свои корабли. На это я ответил, что не я сжигаю корабли, а он со своими эмигрантами. Каюсь, я никогда не думал, что мои слова так скоро сбудутся.

Разбухшая компетенция моего отдела заставила меня искать более надёжного помощника, чем Дмитрий Степанович Серебряков, и, не отказываясь окончательно от его помощи, я, однако, из Правового департамента взял себе ещё одного чиновника, Михаила Николаевича Вейса, человека во всех отношениях культурного и серьёзного. Правда, М.Н. Вейс не был международником, но я за время начальствования М.И. Догеля научился быть в одиночестве, так как Нольде до вступления Милюкова был всецело занят в своём II Департаменте, и мне в настоящий момент требовалась чисто канцелярская подмога, с чем М.Н. Вейс прекрасно справлялся.

Всю ответственную часть работы мне приходилось брать на себя, так как «обучить» этому М.Н. Вейса я не мог, да и тот при всей своей добросовестности и при своём возрасте (ему тогда было 34–35 лет, а поступил к нам поздно, в 28 лет, и потому двигался медленно) не столько думал о том, чтобы когда-нибудь заменить меня, сколько о дальнейшем дипломатическом движении за границей. Это настроение Вейса чрезвычайно пагубно отражалось не столько на ходе дел в нашем отделе, сколько на самом М.Н. Вейсе, поминутно советовавшемся со мной насчёт разных потенциальных заграничных назначений. То ему предлагали ехать секретарём И.Я. Коростовца, которого после неудачного выдвижения на пост посла в Вашингтоне предполагали теперь назначить посланником в Мексику, то в консульство в Барселоне, то на Дальний Восток. Характерно для того времени, что, несмотря на искреннее желание Вейса до Февральской революции устроиться за границу, теперь у него появилась боязнь расстаться с Россией в столь неопределённое время — черта весьма типичная для эпохи Временного правительства, из-за чего наблюдалась небывалая до того картина: спрос на заграничные назначения намного превысил предложение.