Я спросил его, что же он советует делать, так как мне этот разговор начинал казаться любопытным. Доливо-Добровольский вскочил и заходил по комнате: «Что делать? Капитулировать, немедленно, немедленно, не теряя ни одной секунды. Через месяц вся Россия будет в руках нового правительства». Я поблагодарил Доливо за его откровенность и сказал, что являюсь членом ведомственного комитета и членом Союза союзов всех ведомств и поступлю так, как решат они, а что касается моего личного мнения, то я вчера на заседании Высшего призового суда его высказал, и заключается оно в том, что признавать «рабоче-крестьянское правительство» правительством России только потому, что оно посадило в Петропавловскую крепость Временное правительство, как ни значителен этот акт, нельзя или по меньшей мере преждевременно.

Доливо-Добровольский опять набросился на меня, убеждая, что никаких сомнений в конечной победе «новой власти» (Доливо почему-то избегал слово «большевики») не может быть и т.д. Но, к моему удивлению, когда я ещё раз повторил, что буду действовать согласно решению Союза союзов, тот вдруг без всякого перехода сказал: «Ну, если Союз союзов выскажется против, если все ведомства не признают переворота, тогда другое дело, лишь бы нашему ведомству не вести сепаратную линию». Я успокоил собеседника на этот счёт, изумляясь лишний раз эластичности Доливо, который не то что колебался, а делал вид, что колеблется, так как боялся ещё тогда окончательно раскрыть карты.

В это время без всякого доклада вошёл Урусов и вместе с Коростовцом и мной пошёл в министерство внутренних дел, где в кабинете Кудрявцева должно было происходить заседание Союза союзов. Наш комитет мы решили собрать уже после того, как станет известным решение Союза союзов. Придя к зданию у Чернышева моста, мы застали всю компанию в сборе, и Урусов сразу же сказал, что в нашем министерстве ждут сегодня Троцкого и что желательно поэтому прямо перейти к главному вопросу о тактике Союза союзов в связи с большевистским переворотом, чтобы успеть вовремя сообщить решение Союза союзов нашему ведомству.

Политическая физиономия этих подлинных представителей петроградского чиновничества была в высшей степени неясна с точки зрения партийной принадлежности. Все почти были беспартийными, но зато диапазон был велик. Так, в Союз союзов входили меньшевик-интернационалист Абрамсон и октябрист (будущий ярый монархист) С.С. Ольденбург. Это была единственная организация, в которой я видел действительно «единый антибольшевистский фронт». Тогда это казалось совершенно естественным и не вызывало ни малейших трений в работе Союза союзов. Как ни пытался Кудрявцев обойтись без прений или, во всяком случае, сократить их, однако они были, несмотря на сразу выявившееся единодушие в вопросе о непризнании большевиков в качестве всероссийского правительства.

Были сомнения в вопросе борьбы с большевиками, все понимали, что решение о непризнании «новой власти» вовлекает нас в борьбу с ней. Забастовка, или, как тогда говорили, саботаж, выдвигалась большинством, но против неё выступил Харьковцев. Он ставил ряд вопросов: каков охват забастовки, какие учреждения должны быть исключены из неё, на какое время должна быть объявлена забастовка, что делать, если большевики упрочатся, нельзя же бастовать до бесконечности, наконец, не принесёт ли забастовка больше вреда государству, чем пользы антибольшевикам. Все эти вопросы были жгучи и уместны, так как, берясь за борьбу, надо было знать, не только против кого борешься (это мы знали), надо было знать, насколько пригодны для этой борьбы те средства, которые у нас имелись.

Мы, конечно, не могли не понимать, что, не имея за собой армии и флота, будем бессильны сопротивляться большевикам бесконечно, но, с другой стороны, мы понимали, что передача большевикам государственного аппарата явится страшнейшим орудием в их руках и что она ускорит и облегчит им борьбу за власть. Передавать этот аппарат в тот момент, когда ещё неизвестно, как отзовётся на петроградский переворот вся остальная Россия, было бы, с нашей точки зрения, прямо предательством. В то же время, не имея возможности точно определить момент забастовки и не считая допустимым по тактическим условиям объявлять её срок, мы предполагали его сравнительно коротким — две-три недели, не больше, считая, что если в этот срок в России не найдётся достаточной силы сбросить большевиков, то борьба примет длительный характер и забастовка как средство не будет годиться; нам, говоря революционным языком, придётся «уйти в подполье».

Таким образом, по мнению присутствовавших, забастовка должна была быть сильным ударом, охватить все учреждения, кроме имеющих чисто продовольственное значение, ударом сильным, но коротким. Эта предположенная краткость забастовки казалась залогом её успешности и широты охвата, но мы не могли говорить о сроке забастовки точно и снизить её политический эффект теми размышлениями, которые я привёл выше и которые должны были остаться между нами. Голосование по первому вопросу — об объявлении всеобщей забастовки как протесте против большевистского переворота — дало следующие результаты: 17 — за забастовку, 1 — против (это был Харьковцев), 3 — воздержались (среди них, как это ни странно, князь Урусов, ставший затем одним из вождей саботажного движения). Всего присутствовал на собрании 21 человек. Так решился основной вопрос о забастовке.

После этого, можно сказать, исторического голосования принялись составлять резолюцию, которую можно было бы объявить от имени всех антибольшевиков. Коростовец, со свойственной ему экспансивностью, предлагал заявить, что Петроград захвачен германским генеральным штабом. Как ни ярка была бы такая резолюция и как бы ни соответствовала она настоящему положению вещей, принять такую мотивировку было нельзя. Когда мотивировочная часть, содержавшая упоминание об Учредительном собрании, во имя коего начиналась борьба с большевиками, была кратко, но решительно проредактирована, был поставлен вопрос, надо ли упоминать точно, какие учреждения должны остаться вне забастовки. Экстремисты настаивали, чтобы забастовка была по возможности абсолютной, дабы самые широкие слои населения поняли всё значение большевистского переворота, чтобы были закрыты вода, газ, электричество и даже все продовольственные учреждения. На это основательно возражали, что такая забастовка не поможет делу, но отвратит от нас население, которое не пожелает самоудушаться по случаю свержения Временного правительства.

Компромисс заключался в том, что решили не перечислять учреждения, изъятые из забастовки, но заставить каждое учреждение, не примыкающее к забастовке «из-за нужды в нём населения», испрашивать предварительное разрешение у Союза союзов. Освобождались учреждения продовольственного характера, освещения, отопления, водопроводные — и только. Все министерства без изъятия должны были примкнуть к забастовке, а просьбы об исключении — направляться в Союз союзов через соответственную ведомственную организацию. Положено было немедленно оповестить все ведомства и всю Россию о решении петроградского Союза союзов о забастовке и выпустить воззвание к провинции. Одновременно нашему комитету было поручено о декретировании забастовки известить и все наши дипломатические представительства за границей. После этого Урусов, Коростовец и я с карандашной копией резолюции Союза союзов полетели в наше ведомство, дабы известить министерство о принятом решении.

Придя в министерство, мы узнали, что Троцкий уже находится у Нератова. Он пришёл, как до того Залкинд, совершенно один, без всякого эскорта. Сколько раз после этого мы, вспоминая этот день, перебирали мысленно все фантастические планы его похищения и даже уничтожения (в нашем министерстве для особо секретных дел имелись железные стенные шкафы, запиравшиеся американским замком; если бы мы туда втиснули щуплого Троцкого, а человек там помещался свободно, то будущего диктатора России не скоро можно было бы разыскать).