Это дело разрешилось только в марте 1915 г., после того как Франция в лице Палеолога, узнав о шатком положении Сазонова при дворе и боясь появления на посту министра иностранных дел человека менее лояльного в отношении сепаратного мира с Германией, оказала, наконец, давно просимое давление на Англию и та согласилась на аннексию Россией Константинополя. Я помню, как с торжествующим видом Гулькевич принёс Нольде английский aide-memoire[18], никем не подписанный, но лично переданный Бьюкененом Сазонову, в котором Великобритания безоговорочно признала суверенитет России над Константинополем, Босфором и Дарданеллами с соответственной европейской и азиатской территориальной полосой и международной гарантией закрытия Проливов для всех военных судов, кроме русских.

Сазонов был в восторге, Нольде сильно озадачен, а Гулькевич сиял и, несмотря на всю «тайну» дела, дал осторожно знать об этом в те думские и военные круги, которые серьёзно интересовались Константинополем. Сазонова это согласие на время поддержало при дворе, где опасались не столько Сазонова, сколько тех, кто за ним стоял, но когда пришёл роковой час в 1916 г., эта дипломатическая победа в таком вопросе ему не помогла, и он всё же должен был уйти. Бьюкенен и Палеолог не скрыли от государя при этой отставке, что Константинополь был обещан России ввиду твёрдого и лояльного отношения к союзникам во время войны лично Сазонова. Делая подобные заявления, французский и английский послы думали, конечно, укрепить положение Сазонова, а на самом деле они его ослабили, так как возбудили в государе подозрение, что Сазонов ищет у союзников поддержки против двора.

Пока Сазонов совместно с Нольде и Гулькевичем в обход Мандельштама решал константинопольский вопрос, совершенно неожиданно из спокойного занятия, которое определили Мандельштаму по «германским зверствам» на русском фронте, возник дипломатический конфликт. «Несчастливая рука» Мандельштама в конце концов не избежала Сазонова.

Дело заключалось в следующем. Мандельштам, имевший большой досуг и жаждавший деятельности, сначала решил заняться общественной пропагандой правительственных взглядов по вопросам внешней политики. Была назначена его публичная лекция в Петроградской городской думе, на которой присутствовали весь состав МИД, иностранные дипломатические представители и очень мало просто публики. На этой лекции мне пришлось, между прочим, познакомиться с моим коллегой из очень молодых дипломатов Сукиным, которому довелось впоследствии быть министром иностранных дел при Колчаке. Ему было в это время 28–29 лет, а может быть, и меньше, он был 3-м секретарём посольства в Константинополе и мечтал в этот момент попасть куда-нибудь 2-м секретарём посольства, в Париж или Лондон, но так как для этого поста имелось немало кандидатов с большими связями, чем у Сукина, то это ему не удалось. Лицеист по образованию, Сукин был полуеврейского происхождения, его мать была еврейка. Это обстоятельство несколько охлаждало начальство в смысле особого покровительства Сукину, да и своими знаниями и способностями он мало выделялся из общей массы молодых дипломатических чиновников, зато обладал несомненным желанием попасть на более заметный пост. Его товарищи по лицею не говорили о нём иначе, как Сукин filioque[19].

В своей лекции Мандельштам выступил ярым туркофобом, доказывал полное отсутствие творчества у турецкого народа и предлагал его окончательно изгнать из Европы. Это обстоятельство было несколько неожиданно, так как Мандельштам за время своей почти двадцатилетней службы в Константинополе считался самым решительным туркофилом. Эта лекция, однако, произвела не то впечатление, какое было надо. Она задумана была как разъяснение целей ближневосточной политики для широкой русской публики, но именно «широкая публика» на лекцию не явилась, а дипломатический состав слушателей, русский и иностранный, нашёл, что желание России владеть Константинополем в устах официального лица, каким был Мандельштам, выражено в слишком недвусмысленной и резкой форме.

На другой день после лекции Бьюкенен, с которым велись тогда самые доверительные переговоры о Константинополе и Проливах, в деликатной форме просил разъяснить ему, как надо понимать выступление Мандельштама: как программу деятельности русского правительства или же обращение к русскому общественному мнению за поддержкой в этом вопросе? Сазонову ничего не оставалось, как сказать, что выступление Мандельштама было вызвано желанием дать русскому обществу более или менее компетентное понятие о вопросе и что оно не только не имело целью вызвать «поддержку общественного мнения», а, наоборот, рассеять крайние «шовинистические и панславистские» изложения и освещения вопроса о Проливах; что стенограмма этой лекции до её опубликования будет просмотрена МИД и что эта стенограмма и станет единственным подлинным текстом, о котором можно будет говорить. На самом деле никакой стенограммы лекции Мандельштама не существовало, и, для того чтобы не раздувать инцидента с английским посольством, решено было текста лекции не печатать и вообще всячески эту лекцию замалчивать, а впредь Мандельштама на кафедру с боевыми вопросами текущей политики не выпускать.

Этот инцидент показал Сазонову, какие трудности предстоят ему в деле получения согласия Англии на овладение Россией Константинополем и Черноморскими проливами и как тогда (в конце ноября 1914 г.) ещё сильны были английские предубеждения против России в таком важном для неё вопросе. С другой стороны, русское общественное мнение в лице националистических и умеренно либеральных кругов считало тогда уже Константинополь русским Царьградом и не допускало мысли о другом решении этого вопроса.

Но не только здесь проявилась «несчастливая рука» Мандельштама. С ним связан весьма характерный дипломатический инцидент, чуть было не отразившийся на всей обстановке войны. Это было выполнение Мандельштамом данного ему поручения о расследовании «германских зверств» на русском фронте. Мандельштам добросовестно обработал все имевшиеся в распоряжении МИД богатые материалы по этому вопросу, доставленные Ставкой, и составил обширный меморандум на французском языке, предназначенный для самого широкого распространения за границей. Первый экземпляр меморандума с особой напечатанной препроводительной нотой испанскому посольству в Петрограде для сообщения германскому правительству (Испания охраняла наши интересы в Германии и Австро-Венгрии) был направлен испанскому послу в Петрограде; одновременно меморандум вместе с нотой был разослан во все посольства и миссии в Петрограде, долженствуя стать торжественным и документально обоснованным протестом России перед всем цивилизованным миром против варварского и незаконного с точки зрения международного права способа ведения войны.

Эта нота исходила от Юрисконсультской части МИД (хотя Мандельштам и не был официально причислен к нашей части), как того отдела министерства, на обязанности которого лежала охрана международно-правовых начал как в мирное, так и в военное время. Но так как протест рассылался от имени «российского императорского правительства», то помимо просмотра Нольде эта нота и меморандум поступили на санкцию Нератова и Сазонова, а последним были доведены до сведения и одобрены Советом министров. Таким образом, это было не только ведомственное выступление, а чисто правительственное, сообразно важности содержания этого акта.

Между тем (дело было перед самыми святками 1914 г.) на другой день после рассылки меморандума и телеграфного извещения об этом всей иностранной и русской прессы к Сазонову является раздражённый до последней степени испанский посол с требованием немедленного отзыва из всех иностранных посольств и миссий только что разосланной ноты под угрозой разрыва дипломатических сношений Испании с Россией. Этот испанский ультиматум в такой неслыханной для отношений второстепенного государства, каким была Испания, с великой державой, какой являлась тогда Россия, форме свалился как снег на голову Сазонову, долго не понимавшему испанского посла, который на самом ясном в мире языке, французском, объяснял ему причину «ультиматума». Причина крылась в том, что Мандельштам в препроводительной ноте к испанскому посольству употребил выражение, кощунственно звучавшее для испанского уха, а именно, говоря о цели посылки ноты, выразился: «…pour eclairer la religion du gouvernement espagnol»[20]. По мнению посла, это было оскорбление религии, господствующей в Испании, а с другой стороны, вся нота и весь меморандум получали характер акта, стремящегося «просветить испанское правительство», с препровождением при этом всем иностранным миссиям и посольствам, то есть протеста не против бесчеловечных германских методов войны, а против якобы двусмысленной позиции испанского правительства, взявшегося за защиту интересов русских подданных в Германии и Австро-Венгрии и не охраняющего их на самом деле.