Воинствующее православие Штюрмера спасло его в глазах русских шовинистов, едва ли простивших бы ему без этого его немецкую фамилию. Приклонский с этой стороны всячески старался заинтересовать Штюрмера в чешском вопросе. При этом он развивал ему всю историко-дипломатическую аргументацию, имевшую целью доказать, что при освобождении от Габсбургской монархии Чехия неминуемо отвернётся от римско-католической церкви. Он говорил, что католическая религия вообще объективно принесла славянству только вред — поссорила Польшу с Россией и привела её к разделу, отделила хорватов от сербов, наконец, сожжением Яна Гуса и последующей австрофильской политикой восстановила против себя весь чехословацкий народ.

О чехах Приклонский думал, что после освобождения им политически невозможно будет оставаться под римским престолом, что им придётся создавать свою собственную национальную чешскую церковь и что самый лучший образец для них — это Россия, Болгария и Сербия, для которых православие явилось национальным цементом их независимости и могущества, что, несмотря на атеизм широких кругов чешской интеллигенции, простой народ не сможет и в Чехии обойтись без религии, а так как чешская история показывает, что чешская национальная реформация — гуситство — была искусственно прервана внешними событиями, то по устранении этих внешних препятствий религиозные искания Чехии бросят её в сторону, противоположную Риму. Православная религия отвечала бы и чешскому международному положению, устанавливая лишнюю связь Чехии с Россией и другими православными славянскими странами, тогда как католичество могло бы быть только средством соединения Чехии и Польши, что мало отвечает международным задачам чешской внешней политики, русофильской по своей природе. Наконец, православие в форме национальной автокефальной чешской церкви предотвратило бы неизбежные интриги Ватикана против чешской независимости и дало бы чешской государственной власти, по примеру России, Сербии и Болгарии, могущественное средство для национальной спайки.

Не пренебрегал также Приклонский аргументами монархического характера. В 1916 г., во второй его половине, на основании обещаний, данных Николаем II в сентябре 1914 г. русским чехам, предполагалось устроить из Чехии независимое государство, соединённое с Россией Романовской династией. При этом царское правительство хотело поставить во главе Чехии одного из великих князей (выбор пал сначала на вел. кн. Дмитрия Павловича, которого предполагалось женить на старшей дочери Николая II Татьяне, чтобы в Чехии не было при дворе иностранной династии и с женской стороны; кандидатура эта отпала после участия Дмитрия Павловича в убийстве Распутина). Приклонский считал невозможным, чтобы русский великий князь, коронованный чешским королём, принял католичество. С другой стороны, сохранение православия одного только монарха могло бы иметь гибельные последствия для укоренения новой династии в католической стране. Следовательно, если сажать на чешский престол русского монарха из Романовской династии, то надо было бы осторожно, но решительно начать православную пропаганду в Чехии. Так как необходимо было обо всём этом думать заранее, то Приклонский предлагал устроить нечто вроде чешской православной духовной академии и приступить немедленно к её созданию.

Этот план был одобрен Штюрмером, и Приклонский начал уже переговоры с Департаментом иностранных исповеданий министерства внутренних дел, как вмешался Нератов и категорически отсоветовал начинать такое щекотливое дело в разгар войны, ссылаясь на неудачный галицийский прецедент 1914–1915 гг. Он боялся, что военнопленные чехи, узнав об этом, начнут подозревать русское правительство в стремлении насильственно обращать их в православие, а самое главное, что католическая церковь, как только увидит эти попытки, получит в руки могущественное орудие в своей антирусской пропаганде и результат наших мероприятий получится диаметрально противоположный. Вообще я должен сказать, что Нератов нисколько не одобрял широких замыслов Приклонского, всячески предостерегая против них и Штюрмера, и Покровского. Но чешский вопрос входил в компетенцию Славянского стола, которым ведал Приклонский, и, до тех пор пока тот не был смещён, с ним нельзя было не считаться.

Зато Милюков с самых первых дней своего вступления в должность сразу же отстранил Приклонского, который был уволен одновременно со своим покровителем Половцовым. Догель, мой начальник, был уволен через несколько дней, когда Милюков уже несколько ознакомился с личным составом. Из этого видно, что Милюков уже раньше знал о деятельности как Половцова, так и Приклонского и считал их особенно вредными для новой внешней политики революционной России.

В польском вопросе как Штюрмер, так и Покровский не проявляли особой активности. Формально наше министерство стояло на позициях, изложенных в сазоновской инструкции нашему заграничному представительству, но за это время, ввиду стремления как Германии, так и Австро-Венгрии вовлечь Польшу в свою дипломатическую орбиту, у союзников, судя по донесениям наших посольств из Парижа, Лондона, Вашингтона и Рима, складывалось определённое мнение о необходимости полной независимости Польши. Одна только Россия (до Временного правительства, согласившегося в своём воззвании 15 марта к полякам на независимость Польши при условии «свободного военного союза» с Россией) оставалась на прежней позиции автономии Польши в составе Российской империи.

Сазоновская инструкция, несмотря на всю её либеральность, не предусматривала польской независимости и, таким образом, уже успела устареть, но ни Штюрмер, ни Покровский не имели мужества поднять вновь перед государем польский вопрос, да и Штюрмер, например, ознакомившись с сазоновской инструкцией, хотя и не отменил её, но ужаснулся её «уступчивости польскому шовинизму», как он выразился в разговоре с Нератовым. Опять-таки Нератов отстоял эту инструкцию, так как Штюрмер несколько раз поднимал о ней разговор. Покровский тоже не имел вкуса к польскому вопросу и как помещик Ковенской губернии имел на этот счёт особые взгляды, малодружественные в отношении поляков. Только Февральская революция сдвинула польский вопрос с мёртвой точки.

Совершенно новый вопрос, поднятый при Покровском в связи с упомянутым мною выше разговором Палеолога и Бьюкенена с Милюковым, был вопрос германский. Его поднял Покровский, считая для себя невозможным в качестве официального руководителя русской внешней политики допускать, чтобы союзники по такому вопросу вели переговоры исключительно с лидером оппозиции. Покровскому не хотелось оставлять инициативу в руках Милюкова, тем более что вся пресса, не исключая и правой, считала Милюкова эвентуальным преемником Покровского. В «Новом времени» в насмешливом фельетоне Меньшикова описывалось, как Милюков покупает себе министерский портфель, как в магазине ему подсовывают портфели различных образцов и разной степени новизны с вензелями И, С, Ш и П (Извольского, Сазонова, Штюрмера и Покровского) и Милюков останавливается на последнем, так как он совершенно новенький, и прибавляет к нему букву М, то есть свои инициалы.

Покровский счёл нужным воспользоваться «промахами» Милюкова, ориентируясь на то, что Палеолог говорил о милюковской точке зрения. Со стороны Палеолога это был не лишённый остроумия дипломатический приём — по одному и тому же вопросу вести переговоры одновременно и с Милюковым, и с Покровским. В особенности Палеолог интересовался вопросами Рейнских провинций и левым берегом Рейна.

Покровский по совету Нератова поручил мне составить записку. Об этом мне сообщил Догель, показывая тем самым, что он добровольно на это соглашается. Между тем надо сказать, что Покровский тоже пытался «пробовать» Догеля на политической работе, поручив ему осветить вопрос о местном земском самоуправлении, занимавший в это время Совет министров, но Догель не выдержал этой пробы, не удовлетворив своей запиской Покровского, и, оставаясь номинально во главе Юрисконсультской части, уже при Покровском совершенно отошёл от её руководства.