Должен сказать, что Милюков, согласно принятой им вполне сознательно политике, не только не разубеждал Френсиса, так же как и Палеолога и Бьюкенена, в чудодейственном значении Февральской революции для продолжения войны, но всячески подливал масла в огонь, найдя во Френсисе собеседника, безусловно, доверчивого и даже преисполненного энтузиазма. Милюков очень часто, как раз в марте и апреле 1917 г., с самым искренним удовлетворением принимал Френсиса, и оба расставались друг с другом очень неохотно, так как Френсис, обрадованный неожиданным ходом дел в России, растягивал свои беседы с Милюковым далеко за обычные пределы милюковских приёмов. В этом отношении милюковская тактика достигла блестящих результатов в связи, конечно, и с тем, что неустойчивость солдатских масс ещё не проявилась в такой катастрофической форме, как это было позже, начиная с мая месяца.

Можно смело сказать, что, затянись выступление Америки, оно под влиянием начавшегося позже разложения русского фронта могло бы устрашить среднего гражданина Соединённых Штатов и, может быть, вовсе не состоялось бы. Здесь же вступление Америки совершалось под свежим впечатлением триумфа Февральской революции, которая, по общему мнению всех главных дипломатических представителей в Петрограде — Палеолога, Бьюкенена, Карлотти и других, должна была дать новые силы русской армии для продолжения войны и доведения её до победного конца. Практичные янки были, конечно, как я указывал выше в связи с телеграммой Панамериканской ассоциации прессы в адрес Милюкова, мало осведомлены в русских делах и считали, помимо всяких идеологических предпосылок, прикрывавших и реальную заинтересованность Америки в победе Антанты, что после Февральской революции, устранявшей опасность сепаратного мира России с Германией и, по их мнению, усиливавшей внутреннюю и внешнюю мощь Русского государства, их вступление в войну будет безопасно и во всех отношениях выгодно.

Вступление Америки отнюдь не носило в это время характера «спасения союзников», который оно приняло после выхода России из войны. Наоборот, оно было продиктовано совершенно иными настроениями, а именно искренней верой в самое благоприятное значение Февральской революции для России вообще и для её участия в мировой войне в частности. Это вступление совершилось добровольно и при энтузиазме широких масс Североамериканской республики. Френсис в своих разговорах и письменных сношениях с Милюковым не только приветствовал Февральскую революцию, но и выражал надежду, что после войны Россия и Соединённые Штаты по-прежнему останутся в самом тесном сотрудничестве, если не больше.

Таким образом, если Февральская революция объективно, помимо воли её авторов, привела Россию к выходу из войны, то она ввела в войну Соединённые Штаты, что в дальнейшем спасло союзников и послужило конечной причиной германского разгрома. Как бы ни относиться к милюковской тактике затушёвывания всех симптомов разложения фронта, но вступление Соединённых Штатов в войну зависело в известной мере от сердечного тона бесед Милюкова с Френсисом и его систематического «намагничивания», которым так любовно занимался Милюков.

Из вопросов крупного дипломатического характера и крайне щекотливых, которые Временное правительство решало совершенно новым образом, открывавшим перед Россией необычные горизонты, был польский вопрос. Этот вопрос, историю которого при царском правительстве я излагал в моих предшествующих записях, был поставлен на очередь двумя главными актами Временного правительства, а именно воззванием его к полякам 15 марта 1917 г. и актом 16 марта того же года (т.е. на другой день) об учреждении русско-польской комиссии на паритетных началах под председательством А.Р. Ледницкого, которая должна была сосредоточить в себе все нити польского вопроса. Официально эта комиссия именовалась «Ликвидационная комиссия по делам Царства Польского». Это название говорило само за себя.

Что же касается воззвания Временного правительства к полякам 15 марта, то в моих предшествующих записках я отмечал, что царское правительство сознательно выпустило известное воззвание к полякам от имени верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, а не царя, дабы не усиливать его обязательность в глазах всего мира. Старые приёмы когда-то известной своим лукавством древней московской дипломатии сказались тогда в самой форме «обещаний» царского правительства полякам. Временное правительство, выпуская манифест по польскому вопросу от своего имени, так же сознательно стремилось открыть «новую эру» в русско-польских отношениях и заставить поляков верить его искренности в осуществлении его программы. Воззвание было выпущено от имени и за подписью Временного правительства.

Учреждение русско-польской комиссии Ледницкого долженствовало подчеркнуть разницу между платоническими обещаниями царского правительствами действиями Временного, а устрашающее для многих русских старого закала название комиссии «ликвидационная» должно было окончательно убедить поляков, что царская политика в польском вопросе навеки окончена. В воззвании 15 марта Временное правительство призывало поляков, забыв прежние счёты, сгрудиться вокруг русской армии, целью которой в этой войне были также «освобождение и независимость единой Польши». Эта свободная и независимая Польша должна была находиться в «свободном военном союзе» с Россией. Границы между Польшей и Россией должны были быть установлены по взаимному соглашению русского и польского правительств на основании «этнографического принципа» и подлежали утверждению Учредительных собраний России и Польши, созванных на основании всеобщего, прямого, тайного и равного избирательного права.

Таким образом, предполагался военный союз двух равно демократических государств. При этом слово «свободный» военный союз, по официальным комментариям Временного правительства, должно было означать свободное соглашение о деталях военного характера, которые должны были быть установлены впоследствии между надлежащими русскими и польскими властями. Самый факт военного союза между Польшей и Россией Временным правительством ставился вне какого бы то ни было сомнения, так как, по мнению нашего дипломатического ведомства и всего состава Временного правительства, русская армия не могла проливать свою кровь ради освобождения «будущего врага». Германофильская политика будущей Польши (а военный союз направлялся именно против Германии) совершенно исключалась Временным правительством, несмотря на то что в воззвании 15 марта говорилось не только о полной внутренней самостоятельности Польши, но и о её полной международной независимости. Военный союз России и Польши был, таким образом, союзом во всех отношениях международным, но, по идее Временного правительства, «вечным».

Ничего больше от новой демократической России Польша не могла ждать, так как освобождалась она русским оружием и русской кровью и «свободный» военный союз был минимальной ценой этого освобождения. Забегая несколько вперёд, я должен сказать, что такое решение вопроса было мужественным со стороны Временного правительства, отказавшегося от владения польскими землями, и находилось в полном соответствии с лучшими традициями русского общества, в частности с программой декабристов пестелевского толка.

Это решение, разрывавшее окончательно связь с внешней политикой раздела Польши, в то же время имело символическое значение с точки зрения позиции Февральской революции в славянском вопросе, и Масарик при свидании с Милюковым это подчеркнул. В то же время оно свидетельствовало и о полном отрицании возможности германофильской внешней политики России — военный союз с Польшей этому препятствовал.

Русские поляки, находившиеся в это время в России, и в частности польская часть комиссии Ледницкого, с восторгом принимали решение Временного правительства и даже шли дальше этого в смысле «общей внешней границы» с Россией, но зарубежные поляки (я говорю о поляках антантофильского направления, находившихся в Париже, Лондоне, Риме и Вашингтоне), по сведениям наших дипломатических представителей в этих столицах, не могли из своего прекрасного далека видеть всю искренность Временного правительства и благородство его позиции и, быть может, не без участия или влияния австрийских и германских поляков, относились к акту 15 марта подозрительно.