Штюрмер также отдал приказ об обязательном представлении ему чиновников при каждом новом назначении и даже при определении на службу. Действительно, было неожиданно видеть в приёмной Штюрмера, наряду с директорами департаментов и высшими чинами ведомства, не без волнения дожидающихся представления министру только что поступивших в МИД лицеистов, правоведов и универсантов. Штюрмер особенно любил эти приёмы молодых людей и держал их не менее 20–25 минут в самый разгар напряжённой политической работы.

Конечно, «личный режим», внесённый Штюрмером в управление ведомством, вызывал и соответственное приспособление ко вкусам нового министра со стороны нашего I Департамента, управлявшегося в то время В.Б. Лопухиным. Так, например, Юрьев, один из двух секретарей Штюрмера, работавших в помещении нашего министерства, имел родного брата в нашем ведомстве, занимавшего скромный консульский пост на Востоке. Несмотря на то что я не мог бы обвинить Лопухина в сервилизме, такова была общая обстановка при Штюрмере, что об этом ничем особо не примечательном Юрьеве-консуле Департамент личного состава вспомнил и стал готовить ему соответственный положению его брата при Штюрмере дипломатический пост. Но пока собирались справки и подыскивалось надлежащее место, произошёл уход Штюрмера, и об этом Юрьеве в нашем министерстве снова забыли, да так и не вспоминали даже при Временном правительстве.

Представления Штюрмеру Горлов и я сделали, по обычаю, в день выхода циркуляра в свет, и поскольку не так давно Штюрмер нас расспрашивал при обходе министерства и знал в общем, с кем имеет дело, то при представлении Горлова он говорил с ним о том, какое важное место в дипломатическом отношении занимает наше посольство в Париже, а со мной — о том, какую важную роль играет Юрисконсультская часть в нашем министерстве, о чём ему, очевидно, рассказал Нератов. В этих напыщенных фразах и общих местах, которые он произносил с соответственной величественностью и торжественностью, ещё нагляднее проявлялось убожество личности Штюрмера. Но в то же время в некоторых вскользь брошенных словах о том, что «вам лично предстоит гигантская работа при заключении мира», слово «мир» сильно резало тогда слух и, произнесённое без всяких оговорок, возбудило у всех нас давнишние подозрения, что оно было сказано не зря. Спустя месяц, в конце сентября 1916 г., этот разговор о «мире» и роли нашей Юрисконсультской части повторился в настолько ясной и симптоматичной форме, что я вынужден был воспроизвести его от слова до слова Нератову, который тогда не на шутку разволновался.

Дело происходило во время «болезни» Штюрмера, дипломатической или настоящей — не берусь судить. Догель уехал на некоторое время в Юрьев, где он читал лекции, и я его замещал. По одному крайне срочному делу мне потребовалась подпись Штюрмера. Я отправился к Нератову, чтобы посоветоваться, как мне эту подпись достать, несмотря на болезнь Штюрмера. Нератов взялся сам пройти к Штюрмеру в спальню, так как он там подписывал не терпящие отлагательства бумаги, но в этот момент ему доложили о приходе Бьюкенена, и он, извинившись передо мной, посоветовал мне пойти к Штюрмеру самому. Так я и сделал, поскольку откладывать было невозможно.

Курьер доложил Штюрмеру, и я вошёл к нему в спальню. Первое, что бросалось в глаза, — грандиозное количество икон, занимавших не только весь киот в углу, но и стол и этажерки, убранные не без некоторого изящества. Лампады перед образами создавали впечатление алтаря в храме. Обложенный подушками, но, как всегда, нафабренный и с завитыми, бородой и усами, возлежал Штюрмер. Он приподнялся, протянул руку и, как всегда, величественно предложил сесть на стул, стоявший рядом с постелью. Доложив возможно короче самое дело и получив подпись, я уже собирался откланяться, но Штюрмер меня остановил и стал сначала расспрашивать о нашей Юрисконсультской части: из кого она состоит, чем в настоящий момент занимается и каковы её отношения с канцелярией министра, то есть с Татищевым. Затем он лично занялся мной и сказал, что Нератов ему не раз говорил обо мне в самых лестных выражениях и что он, Штюрмер, считает меня единственным кандидатом на пост начальника Юрисконсультской части, конечно, «тогда, когда он освободится». Я поблагодарил за это условное обещание, малокорректное в отношении Догеля, которого, несмотря на сходство убеждений во многих отношениях, Штюрмер не любил, должно быть, зная бесполезность Догеля с точки зрения его возможного использования в министерстве.

Вдруг Штюрмер меня спросил: «Что ваша часть делает для подготовки мира?» На этот довольно смелый вопрос Штюрмера я ответил, что вся наша деятельность является «подготовкой мира», и я ему в общих чертах рассказал расположение всех наших дел и их отношение к будущему мирному трактату, думая, что Штюрмер продолжает оставаться в плоскости ничего не значащих общих мест, в которых он был непревзойдённым мастером. Но это не удовлетворило Штюрмера. Он спросил меня уже без обиняков, «сколько времени потребовалось бы нашей части на изготовление мирного договора». Тут только я увидел, что Штюрмер перешёл на деловую почву и что он недаром меня задерживает.

На поставленный вопрос я ответил, что изготовление трактата такого значения, как мирный, в эту войну в силу многосторонности его содержания не может быть произведено одной нашей Юрисконсультской частью, но требует содействия других отделов и департаментов и не может быть предпринято без предварительного опроса иных ведомств, как-то: финансов, торговли и промышленности и т.д. Относительно нашей части я сказал, что помимо юридических вопросов, также весьма сложных, нам предстояло бы облечь в надлежащую форму все политические, финансовые, экономические и прочие положения, а для этого надо знать, в чём эти положения заключаются. Кроме того, надо знать расположение духа противника в смысле безнадёжности его военно-стратегического положения. «Продиктовать» мир требует меньше времени (но и то не такая быстрая вещь); если же «сговариваться» на началах хотя бы приблизительного равноправия или не полной безнадёжности в положении врага, то это довольно продолжительная дипломатическая волокита. Я сослался на пример Венского конгресса, продолжавшегося семь месяцев. Наконец, если считать ещё союзников и переговоры с ними, то в условиях мировой войны сговориться между собой займёт не меньше времени, чем с неприятелем.

На слово «союзники» Штюрмер реагировал репликой: «Ну, об этом можно не думать, я говорю только про наши условия». Эта двусмысленная фраза могла означать всё что угодно. Я постарался не вскрывать её истинного смысла и ответил, что при всём желании не думать о союзниках нельзя, иначе, например, в финансовой стороне войны межсоюзные военные долги лягут на нас слишком тяжёлым бременем. Штюрмер поспешил сказать: «Ну, конечно, переговоры будут, но ведь не всё же сразу. Я говорю о мире с нашим неприятелем».

На это я, чувствуя, что Штюрмер хочет узнать от меня всю технику составления мирного трактата и что это займёт слишком много времени и тема имеет тот практический характер, которого я всё время крайне опасался при всех моих докладах по другим делам у Штюрмера, ответил, что обычно, а в условиях настоящей войны это тем более вероятно, — мирный договор составляется из прелиминарных условий и окончательных. Окончательные условия не могут быть выработаны раньше двух-трёх месяцев, а что касается прелиминарных условий, то при благополучной военно-стратегической стороне дела они могут быть выработаны в течение одной недели. Этого Штюрмер, по-видимому, и ждал, так как он приподнялся с кровати и с искренним удовлетворением переспросил о недельном сроке.

Но и после этого он меня не отпустил, расспрашивая о технических условиях мирного договора. После этой длинной аудиенции он мне на прощание сказал, чтобы я ещё раз хорошенько обдумал все способы заключения наиболее быстрого мира, так как «никто не знает, когда это случится», а он, Штюрмер, ответственен перед государем «за вверенное ему ведомство, которое всегда должно быть ко всему готово».