Вот почему на этот аргумент представитель министерства внутренних дел ответил предложением проверки, в чём поляки, конечно, не могли отказать. Статистический метод был, по существу, единственным методом для решения всех вопросов русско-польского разграничения, но поляки выдвинули его только в качестве субсидиарного аргумента, и потом, когда в министерстве внутренних дел этим вопросом занялись основательным образом, они были очень смущены таким оборотом дела.

Помимо вышеуказанных подкреплений польского предложения о Холмской губернии были развиты и финансово-экономические соображения, вынуждавшие решить вопрос в смысле включения в состав Польши этой отделённой от неё части. По этому поводу представитель министерства финансов, товарищ министра Шателен, ядовито заметил, что вообще, если смотреть с экономической точки зрения, то Польше не следует вовсе отделяться от России. Эта экономическая сторона вопроса в дальнейшем играла малую роль.

Заканчивая заседание, Ледницкий в длинной речи ещё раз собрал все многочисленные пункты польского предложения, причём по поводу речи Грабского о Венском трактате сказал, что этот вопрос следует отложить как «спорный». Он посмотрел на меня и спросил: «Вы согласны, не правда ли?» Я ответил, что могу согласиться со «спорностью» положений Грабского о «незыблемости» внутренних границ Царства Польского только в том случае, если такая «незыблемость» будет признана за внешними границами Царства по Венскому трактату. Ледницкий даже привстал, ошеломлённый моими словами, и попросил меня объяснить, что я хочу сказать. Мне пришлось поставить точки над i и показать комиссии всю опасность оперирования с Венским актом 1815 г., который, устанавливая границы Царства Польского по отношению к России, в то же время очерчивал те границы Царства Польского, которые являлись нашей границей с Германией и Австро-Венгрией до 1914 г., то есть были следствием последнего окончательного раздела Польши. Тут же я заявил, что Венский акт, по моему мнению, уничтожен уже воззванием вел. кн. Николая Николаевича к полякам 1 августа 1914 г., не говоря уже о провозглашении Временным правительством независимости Польши в воззвании 15 марта 1917 г., и что становиться на почву Венского трактата я не могу, так как в качестве представителя министерства иностранных дел не могу держаться иных взглядов, чем моё правительство. Между Ледницким, Роппом и Грабским произошёл краткий разговор, и Ледницкий сказал, что упоминание Венского трактата имело, видите ли, «примерный» характер и что поляки, конечно, ни одной секунды не стоят на точке зрения этого акта. После этого Ледницкий стал уже развивать другие положения.

По окончании заседания Котляревский, у которого было какое-то дело в нашем министерстве, пошёл вместе со мной, и мы обсуждали первую серьёзную русско-польскую ошибку, жалея, что Милюков не сумел предупредить постановку вопроса о Холмской губернии. Сама по себе полемика с её неизбежным азартом по такому ещё столь недавно волновавшему обе стороны вопросу создавала, вопреки желанию обеих сторон, атмосферу недоверия, столь типичную для русско-польских отношений в XIX в. Несмотря на всю грандиозность перемен в России, прошлое снова врывалось в их отношения, грозя без всякой надобности уничтожить прекрасное впечатление, произведённое началом новой политики Временного правительства в польском вопросе. Уже в нашем министерстве Котляревский условился со мной и на будущее относительно злополучного холмского вопроса.

На следующем заседании, через неделю, вопрос о Холмской губернии принял более спокойный характер, так как поляки «проверяли» проверку их цифр, произведённую в министерстве внутренних дел. Шёл спор о статистических данных, и выяснилась, как и следовало ожидать, фальсификация польских данных. Поляки упирались и всё оспаривали, ссылались на статистические таблицы, которых с собой не захватили, довольно бесцеремонно старались опорочить данные русской государственной статистики, но в подкрепление не могли привести сколько-нибудь убедительного материала. Наконец, Ледницкий потерял терпение и, видя невозможность отстоять прежние польские таблицы, предложил отложить вопрос до следующего заседания, когда поляки должны были доставить те источники, на которые ссылались. После этого перешли к другим, менее животрепещущим вопросам. На следующем заседании холмский вопрос не поднимался, а потом наступил перерыв заседаний, во время которого произошёл первый кризис Временного правительства, вызвавший уход Милюкова.

Теперь уместно остановиться на уходе П.Н. Милюкова и тех обстоятельствах, которые этот уход вызвали и сопровождали. Свести его исключительно к внешнеполитическим расхождениям внутри Временного правительства было бы, думаю, несомненным упрощением того, что произошло на самом деле. У меня были большие связи в кадетских петербургских кругах, и я считаю, что внутрипартийные отношения, в особенности поведение Н.В. Некрасова, имели фактически для ухода Милюкова не меньшее значение, чем дипломатические осложнения.

Можно по-разному относиться к Милюкову в этот период, можно подчёркивать, вполне справедливо, недооценку и переоценку им факторов внешне- и внутриполитических, но нельзя сказать, что Милюков легкомысленно и недобросовестно отнёсся к своим обязанностям министра иностранных дел. Наоборот, он, скорее, даже слишком для того момента ушёл в своё ведомство. Нелёгкое бремя руководителя внешней политики, с которой Милюкову всё же впервые приходилось сталкиваться практическим образом и в таком объёме, требовало, конечно, незаурядного отношения к делу. Не погрешив в этом направлении, Милюков не мог, естественно, оставаться тем кадетским «папашей», каким он был всегда, то есть лидером, действительно патриархально вникавшим во все партийные детали.

С другой стороны, Некрасов, игравший в кадетской парламентской фракции роль подлидера и вождя «левых кадетов», относился к своим обязанностям министра путей сообщения совершенно иначе, чем Милюков к обязанностям главы дипломатического ведомства. Перебросив сразу же всё бремя технического руководства на одного молодого, только что кончившего Институт путей сообщения инженера, Некрасов с искусством специалиста ухаживал в это время своего министерства за дочерью видного кадета Д.С. Зернова, директора Технологического института, Верой Дмитриевной, которая незадолго до того закончила гимназию и летом 1917 г. стала его, Некрасова, женой (по счёту, если не ошибаюсь, третьей), при этом шаферами Некрасова были А.Ф. Керенский и М.И. Терещенко.

Каждый вечер в автомобиле Николая II Некрасов со своей невестой отправлялся на Стрелку, а после этих прогулок заезжал, несмотря на своё министерское положение, в известное литературно-художественно-артистическое кабаре «Привал комедиантов» и там в компании В.Д. развлекался самым простодушным образом до глубокой ночи. Однажды в этом кабаре произошёл скандал, вызвавший вмешательство милиции, и Некрасову пришлось назвать себя, дабы избежать неминуемых объяснений в участке. Это конфузное обстоятельство, не заключавшее в себе ничего случайного, так как Некрасов был завсегдатаем «Привала комедиантов», несколько охладило его симпатии к этому учреждению, и он стал выбирать для своих развлечений менее шумные места, чем упомянутое кабаре, так привлекавшее его, по-видимому, своим названием.

Как он относился к вверенному ему ведомству, видно из следующего. В обязанности министра путей сообщения входила, между прочим, рассылка распоряжений и указов Временного правительства по всей России. Некрасов не нашёл ничего лучшего, как поручить это серьёзное по революционным временам дело гимназистке 8-го класса, младшей сестре своей невесты Татьяне Дмитриевне Зерновой, дав в её распоряжение целую канцелярию и carte blanche в отношении использования в нужных случаях его имени и авторитета. Молодая администраторша, попавшая на этот пост в силу отношений Некрасова с её сестрой, имела настолько широкие полномочия, что сама изумлялась тому, что Временное правительство могло доверить ей столь важные обязанности, и открыто смеялась над Некрасовым в своей канцелярии.