Про самого себя могу сказать, что мне не раз за это время делались предложения, очень лестные с точки зрения дальнейших перспектив дипломатической службы, но я неизменно отказывался по тому же мотиву — нежелание расставаться с Россией. Самое последнее предложение, которое я получил, — пост советника нашей миссии в Китае, где предполагался в конце периода Временного правительства уход посланника князя Кудашева. На его место хотели назначить Григория Александровича Козакова, одного из умнейших наших дипломатов, а меня думали назначить его советником. Это предложение в случае всегда вероятного заместительства посланника по управлению миссией давало мне возможность занять весьма ответственное положение и получить очень интересную работу. Правда, я окончательно не выразил согласия, но и не отказался. Однако вскоре случился большевистский переворот, сделавший все эти предложения лишёнными всякого значения.

Исправная канцелярская помощь Вейса давала мне возможность быть спокойным за делопроизводство, но зато в своей юрисконсультской работе я был совершенно один, и когда мне пришлось поехать на три недели в отпуск, то, как ни короток был срок моего отсутствия, Вейс, боявшийся брать на себя ответственность, нерешительный, а по предшествующей службе к самостоятельности не привыкший, все мало-мальски существенные дела взял да и остановил, что имело очень существенные, иногда труднопоправимые последствия. Отмечаю это для того, чтобы подчеркнуть, что вся постановка дипломатической службы в нашем ведомстве заключалась в строгой дисциплине и исключительно исполнительной работе, и люди, привыкшие всегда только беспрекословно повиноваться, попадая в положение, требовавшее самостоятельности и ответственности, проявляли крайнюю нерешительность и полную растерянность.

Должен сказать, что очень ответственная для моего возраста роль юрисконсульта министерства вызывала зависть молодых людей моих лет и старше, стремившихся, вроде Вейса, в мою часть, но даже когда судьба давала им возможность проявить себя, въевшаяся привычка мешала им эту возможность использовать. Сошлюсь на пример одного товарища Вейса по службе, молодого чиновника фон Мантейфеля, который, несмотря на свою фамилию, оказался очень робким человеком. Он был на хорошем счету у начальника. Однажды ему неожиданно пришлось заменить директора департамента, и первым иностранцем, которого ему довелось принять, оказался японский посол. Мантейфель настолько смутился от того, что ему выпала честь по сложному делу беседовать со столь важным лицом, что с перепугу стал при нём перерывать всю официальную переписку, а затем, окончательно растерявшись, дал обещание разрешить вопрос в желательном для японцев духе, чего по ходу дела не следовало. Поведение Мантейфеля заставило спешно вызвать уехавшее в отпуск начальство и передоверить заместительство другому лицу.

Повторяю, это самый банальный случай. Система службы в центральных установлениях ведомства не только не подготавливала людей к настоящей дипломатической работе государственного значения, а, наоборот, развивала в них труднопреодолимые потом робость и запуганность. Надо сказать, что даже на самых высших ступенях дипломатической службы людей самостоятельного склада не было. Неудивительно, что во времена Милюкова, несмотря на его всем явную в ведомстве неправильную линию в константинопольском вопросе, не нашлось ни одного человека, который осмелился бы изложить своё мнение в такой решительной форме, чтобы на Милюкова это могло произвести должное впечатление. Те «сомнения» и «предупреждения», которые высказывались, не носили следов убеждённости и были рассчитаны на людей той же складки, как и они сами. Для такого упрямца, как Милюков, требовались более самостоятельные характеры.

В качестве общего правила скажу, что это обстоятельство было настолько общеизвестно, что не только иностранцы, когда им нужно было чего-нибудь добиться вопреки нашему ведомству, обращались всегда успешно к императорской власти непосредственно, то есть к Николаю II или его супруге, но и сам Николай II в критические минуты (во время Портсмутского мира — назначение Витте главой русской делегации, назначение Н.Н. Покровского в 1916 г. министром иностранных дел, чтобы он позднее возглавил мирную делегацию) для важных дипломатических переговоров предпочитал пользоваться посторонними ведомству лицами. Этим же объясняется, почему столь послушное Милюкову наше министерство при Терещенко умело уживаться если не с новой политикой, что было бы слишком смело сказано про заместителя Милюкова, то во всяком случае с новыми приёмами. Правда, как я укажу ниже, Терещенко оказался сам очень податлив. Ни при Милюкове, ни при Терещенко министерство не выходило за пределы субординации и должной служебной дисциплины.

Из круга дел, которые требовали столько внимания со стороны царского правительства и которые действительно были так характерны для военного периода, а именно дела о положении неприятельских подданных, немецком землевладении, привилегированных категориях неприятельских подданных — всё то, что связывалось с войной и что можно было бы назвать «германским вопросом в России», многие очень и очень померкли в связи с Февральской революцией. В эпоху Милюкова многие учреждения просто исчезли как слишком причастные к царскому строю. Так, например, Высочайший комитет по борьбе с немецким засильем, возглавлявшийся членом Государственного совета Стишинским, был немедленно после февральского переворота закрыт. Было также закрыто действовавшее почти три года Особое совещание при министерстве юстиции по немецкому землевладению, председателем коего был товарищ министра при Щегловитове Ильяшенко. Эти учреждения стояли по своей идеологии и характеру главных действующих лиц так близко к монархии, что, независимо от полезности или вредоносности того дела, которое было им поручено, они психологически не могли уцелеть после революции.

Но война продолжалась, и новое правительство должно было занять какую-нибудь позицию по немецкому вопросу. Надо было либо продолжать старую политику более или менее крутого искоренения германского влияния в России, либо открывать либеральную эру примирения и забвения того, что было так недавно, в годы войны. Помимо этого, была издана масса законов о неприятельских подданных, о немецком землевладении, о торгово-промышленных предприятиях с участием неприятельских, главным образом австро-германских, капиталов, законов, вызвавших к жизни целую сеть учреждений, рассеянных по всей России и обслуживаемых многочисленным административным персоналом. Всё это уничтожить росчерком пера было невозможно; кроме того, требовалось с падением монархии обосновать и идеологическую позицию. Поскольку все эти дела были сосредоточены в нашей Юрисконсультской части, то сразу после переворота я при первых же докладах новому товарищу министра — Нольде спрашивал, что же делать со всей той сложной машиной, которая была пущена в ход — искренне или неискренне, разумно или хаотично, систематично или беспорядочно — против германских немцев или тех русских немцев, которые, имели связи с германскими немцами и считались с прежней, царской точки зрения «опасными».

Надо принять во внимание, что на Парижской экономической конференции, о которой я писал в моих предшествующих записках, мы обязались перед союзниками не только продолжать то, что Нольде раньше презрительно называл «немцеедством», но и ввести известную планомерность и согласовать наше поведение в этом вопросе с поведением союзников. Февральская революция не могла просто отмахнуться от политики царского правительства, во-первых, потому, что война продолжалась и неприятельские подданные по-прежнему оставались врагами, а во-вторых, потому, что Россия была связана известными обязательствами перед своими союзниками и не могла от них односторонне освободиться. Была и другая, чисто дипломатическая сторона, которая заключалась в том, что как-никак Февральская революция сама по себе была настолько крупным событием в мировой политике, что каждый шаг её вызывал обостренное внимание всего мира, в особенности же союзников и неприятелей. Поэтому понятно, что по такому вопросу, как германский, каждый неосторожный шаг Временного правительства был способен вызвать недоверие и подозрительность у союзников или неуместное ликование во вражеском стане. «Либеральность» в этом вопросе могла стать для Февральской революции роковой.