«Парламентские» выборы тоже отвлекали внимание служащих и явно указывали, что не всё в министерстве обстоит благополучно. Скажу прямо, Нольде со времени Февральской революции был самым крупным оптимистом во всём ведомстве. Милюков так не обманывался, как Нольде, и это ослепление объясняется исключительно тем, что Нольде действительно больше всех выиграл от февральского переворота и не без основания в участии в исполкоме, скажем, таких лиц, как Петряев, видел опасность для себя. Слова Нольде о «чиновничьем синдикализме» ни в малейшей мере не были заслужены исполкомом, наоборот, он именно для того и был создан, чтобы бороться с таким синдикализмом. Наконец, что касается карьерных мотивов со стороны исполкома, то Нольде был прав в том смысле, что, как это выяснилось в момент ухода Милюкова, многие члены исполкома, в том числе Петряев, несмотря на все свои прежние заслуги, понимали революцию и как личную игру, где каждый имеет свой черёд. Они все смотрели довольно равнодушно на вынужденный уход предшественников и очень чувствительно относились к собственному. Но разве этого нельзя было сказать и про самого Нольде, который в самом начале Февральской революции был её верным слугой? Разочарование явилось значительно позже.

Как на явления «синдикалистского характера» укажу на два обстоятельства. Первое — выступления отдельных служащих на общих собраниях с утверждениями о необходимости «фактического захвата власти в ведомстве» комитетом служащих или же с критикой отдельных чисто политических или вообще служебных действий начальства. Эти выступления наш исполком подавлял самым решительным образом репликами на общих собраниях.

Из демагогов в этом смысле отличался один весьма подозрительный по своему служебному прошлому (он служил до нашего ведомства в Департаменте полиции) бывший консул на Дальнем Востоке фон Беренс, который в конце концов очутился на большевистской службе. Этот самый Беренс, уверявший меня, что знал моего отца по своей консульской службе на Дальнем Востоке, и вообще выражавший вначале благоволение ко мне, со времени Февральской революции в особенности нападал на наш исполком за нашу будто бы «черносотенность», а меня лично как-то назвал «квинтэссенцией старого режима». Я ему ответил, что это у меня, очевидно, наследственность, намекая на «левизну» моего покойного отца. Смехотворность обвинений Беренса была быстро обнаружена, и он несколько стушевался, но некоторыми другими лицами, а именно молодым чиновником Криспи или же такими маститыми дипломатами, как де Плансон, бывший начальник Дальневосточного отдела и бывший посланник в Сиаме, по причинам совершенно личного характера часто делались вылазки против исполкома. Однако, как всё это ни было симптоматично и как ни сказывалось разлагающее влияние приближающейся катастрофы на личные внутриведомственные отношения, это все были лишь «буревестники».

Гораздо более опасным оказалось второе проявление «синдикализма» — это деятельность некоторых членов исполкома внутри самого исполкома. Эти члены слишком серьёзно относились к своим мандатам, они хотели действительно «помогать» начальству, но не в смысле охранения его от анархических стремлений отдельных служащих и поддержания внутренней служебной дисциплины, а в смысле управления ведомством. Так, например, однажды Владимир Иванович Некрасов задолго до того, как был назначен начальником Среднеазиатского отдела, выступил в закрытом, конечно, заседании (открытых у нас не полагалось) исполкома с резкой критикой политики тогдашнего начальника Среднеазиатского отдела фон Клемма в Персии. Он внёс письменное предложение «разослать циркуляр» от имени исполкома по всему Востоку с указаниями весьма пикантного характера. Например, русским консулам предлагалось отказываться от подарков, подносимых туземными властями, не пользоваться услугами туземцев для исполнения ответственных служебных поручений и т.д. Другими словами, В.И. Некрасов предлагал полную реорганизацию консульской службы на Востоке, и когда ему заметили, что это компетенция начальства и в случае рассылки подобного циркуляра мы стали бы на путь несомненной узурпации, то он с раздражением ответил: «Но ведь это же революция, нельзя же, чтобы всё осталось по-прежнему».

Мы совершенно с ним соглашались, тем более что большинство его предложений вызывало сочувствие. Вопрос шёл только о том, в какую форму эти предполагаемые реформы облечь: надо ли самочинными нашими выступлениями подрывать авторитет ведомства и его министра, министра Временного правительства, признанного к тому времени всем цивилизованным миром, или же найти какую-то более эластичную форму. Особенно горячо возражал Некрасову Петряев, несомненно, опасавшийся «чиновничьей революции» и слишком близко стоявший к министру, чтобы поощрять какую бы то ни было фронду. Наконец, по предложению Урусова решено было войти с начальством в переговоры об устройстве особой комиссии, правда, с совещательным голосом, но на паритетных началах, из представителей как ведомства, так и исполкома для «реорганизации министерства».

Действительно, Нератов с разрешения Милюкова образовал такую комиссию под названием «Комиссия по пересмотру условий прохождения службы в МИД». Председателем этой комиссии был назначен по выбору начальства И.Я. Коростовец, который после неудачного выдвижения его кандидатуры в послы в Вашингтоне одно время думал поехать посланником в Мексику, но потом сам отказался и находился, таким образом, не у дел. Половина мест (три) принадлежала начальству, от коего был назначен директор I Департамента (общих дел), ведавший его личным составом, В.Б. Лопухин, и три места принадлежали исполкому. Эта комиссия была первой «синдикалистской» брешью министерства. Правда, она так и не успела закончить своих трудов до большевистского переворота, и её предположения остались в досье министерства, но, во-первых, о ней очень много говорили в министерстве и она пользовалась большим вниманием служащих, а во-вторых, её предложения, подлежавшие утверждению министром, авансом, так сказать, были введены в практику фактическими действиями и распоряжениями отдельных начальников отделов и директоров департаментов.

Я вообще должен здесь отметить, что «революция снизу» синдикалистского характера в министерстве была предупреждена тем, что наше начальство (в особенности это характерно для Терещенко) прекрасно знало, что делается в министерстве, и смысл исполкома в том и заключался, чтобы, учитывая настроения служащих и желая сохранить служебную дисциплину, начальство немедленно могло проводить в жизнь всё, что можно было провести. Этот фактический «парламентаризм» вызывался тем обстоятельством, что, идя навстречу в сравнительно второстепенных вопросах, касающихся прохождения службы, начальство оставляло за собой «политическую автономию», которая также была условна.

Думаю, что при той самоорганизации, которой мы достигли к концу Временного правительства, если бы это правительство пожелало (невероятный, конечно, случай) заключить сепаратный мир с Германией, ему пришлось бы раскассировать добрую половину министерства и весь наш исполком. То обстоятельство, что постепенно наиболее видные члены исполкома повышались в своих служебных ролях, уничтожало их оппозиционность и в то же время придавало удельный вес исполкому. Когда случился большевистский переворот, то только благодаря самоорганизации министерства удалось лишить большевиков дипломатического аппарата как в Петрограде, так и за границей, где наши дипломатические представители знали о существовании нашего Общества служащих и об отношении к нему начальства. «Дипломатический саботаж», на который так горько жаловался Троцкий в Брест-Литовске, есть дело исключительно нашего исполкома и всей предшествующей деятельности Общества служащих МИД, сыгравшего в этот момент историческую роль, так как твёрдая позиция дипломатического ведомства в его отрицательном отношении к большевистскому перевороту оказала огромное влияние на всё петроградское чиновничество, приступившее к саботажу вместе с нами. Наше Общество ещё при Милюкове вступило в связь с «Союзом союзов» всех ведомств.