Между тем в Орде поднялось восстание; узнав о том, хитрый Едигей предложил осажденным откупиться. Те, не ведая, что Едигею пришлось туго, с готовностью отдали ему три тысячи рублей. Он снял осаду и спешно отступил к Сараю-Берке.

Только три года спустя Василий Дмитриевич поехал в Орду получать ярлык. Эта его поездка была обставлена с пышностью еще большей, нежели прежние поездки великих князей московских.

Москва желала показать Орде, что отправился великий князь не на поклон к хану, не покорным его служителем, как ездили, бывало, русские князья, начиная с Ярослава Всеволодовича и его сына Александра Невского. А поехал могущественный государь земли Московской договариваться о беспрепятственной и выгодной обеим сторонам торговле без тяжелых пошлин, договариваться о разрешении возможных споров мирными путями. И все же обязался Василий Дмитриевич дань продолжать платить, хоть и меньшую.

В Орде поняли, каков сын Дмитрия Донского, какая сила выросла в лесных землях за донскими и за волжскими степями. Нет, чем ссориться, лучше с этой соседней силой жить мирно.

А Василий Дмитриевич пообещал и дань посылать, и купцов татарских охранять, и брать с них малую пошлину.

Татарские вельможи подарки от него приняли. Получив ярлык из рук очередного хана, Василий Дмитриевич отправился в обратный Путь.

Долго он княжил. За годы его княжения поднялось могущество Руси, умножился стольный град Москва.

Были тогда и темные, беспокойные страницы истории, такие, как угроза нашествия Тимура, как «нелюбие» между Москвой и Новгородом, как распри с Литвой, как, наконец, внезапное нашествие Едигея…

И было много светлого в те годы…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

И было много светлого на Руси

1

рошло несколько лет с Куликовской битвы, сколько именно — не суть важно. Любой русский человек, и прежде всего житель стольного града Москвы, кто хорошо помнил, кто переживал светлые дни после победного ликования, словно бы поднялся из своего дома на гору, любуясь речными просторами и синими далями другого берега… Он встал, задумался, перебирая в памяти пережитые годы.

О темном — о Тохтамышевом разорении, о ежегодной дани-выходе, о личных своих невзгодах — не хотелось ему вспоминать. Вновь и вновь его мысли возвращались к битве на Куликовом поле. Сражался ли он сам на берегах Дона или был сыном воина, павшего в борьбе за вольность Руси, — тоже не суть важно. Они все надеялись на светлое, но неопределенно далекое будущее.

После Куликовской битвы русский человек по-новому стал смотреть на жизнь.

Теперь он был убежден, что недалеко то время, когда сгинет ненавистное иго. Вспоминая деяния великого князя московского Дмитрия Донского, он думал про себя: кабы не скончался князь Дмитрий столь безвременно, то не через год, так через пять лет либо через десять, а своею мудростью, дальновидными действиями, уговорами, повелениями, а то и силой оружия он сплотил бы под державною рукой Москвы многие из русских земель и двинул бы на Орду рать соединенную и куда более численную, нежели в славный час Куликовской победы…

Русский человек гордился своим отечеством. Коли был он купцом либо приказчиком купецким — из Москвы, из Новгорода, из Твери, из другого ли русского города — и добирался он со своим товаром в чужедальние края, и там его спрашивали:

— Откуда ты?

Он с достоинством отвечал:

— Я русич!

А кто-то с особой гордостью говорил:

— Я — москвитин!

В эти годы, когда в сердцах русских людей появилось благородное чувство гордости за свое отечество, в эти годы поднялось влечение к истории Руси и поднялось просвещение.

Грамотность на Руси росла. Люди стремились учиться. По городам, по иным монастырям были основаны училища. Сохранилась миниатюра: в комнате на лавке сидят подряд пять мальчиков-учеников с книгами, сзади и слева от них помещаются еще пятеро, учитель объясняет урок еще одному мальчику.

Раньше историки полагали, что грамотными в те времена были только священнослужители. И лишь отдельные князья, бояре и купцы умели читать, писать и считать. А все остальное население Руси было сплошь неграмотным.

Уже в наше время начались в Новгороде археологические раскопки. Каждый год ими захватываются новые площади. Эти раскопки неоспоримо доказали, что читать и писать в древнем Новгороде умели не только зажиточные люди, но и многие посадские, а также крестьяне — мужчины и женщины. Благодаря тому что Новгород ни разу не подвергался нашествию ордынцев, грамотность там была значительно выше, нежели в других русских землях.

Поразительным для историков всего мира было открытие в 1951 году во время археологических раскопок в Новгороде берестяных, свернутых в трубочки широких и поуже ленточек, вырезанных с березовых стволов. Их сперва принимали за поплавки от рыболовных сетей. А когда археологи догадались их распаривать и развертывать, они увидели проступившие очертания отдельных букв. Ликованию их не было пределов.

И ученые, и студенты, и рабочие разглядывали эти коряво начертанные, иногда хорошо знакомые, иногда непонятные буквы, шедшие подряд, без разделения на слова — в две, в три, в пять строк, в зависимости от ширины берестяной, темной от времени, ленточки.

Когда-то новгородцы писали друг другу записки о разных хозяйственных делах, приветствовали, жаловались, сообщали новости, что-то просили…

Тот, кто получал такую берестяную грамоту, читал ее и бросал, как теперь порой бросают прочитанные и ненужные записки…

Каждый год в Новгороде во время раскопок находят берестяные грамоты, их уже найдено несколько сотен; были они обнаружены также во Пскове, в Полоцке, в Старой Руссе.

А в Москве, во Владимире и в других городах средней России их не находили, однако при археологических раскопках были обнаружены остроконечные костяные и металлические писала. А сами грамоты не сохранились; виною тому были особые свойства грунтовых вод. Лишь в 1988 году в Москве археологи обнаружили первую берестяную грамоту.

Самые ранние новгородские берестяные грамоты относятся к XI веку, большая их часть — к следующим столетиям. Любопытно, что их сочинители, как и нынешние старики новгородцы отдаленных деревень, «цокают», то есть говорят вместо Ч — Ц.

Вот о чем тогда писали:

«От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, так пришли ми цоловек на жерепце, зане ми (слугу на жеребце, потому что у меня…) здесе дел много. Да пришли сороцицю (рубаху), сороцицю забыле».

Кто такой Борис — мы не знаем, вряд ли он был богат, хотя имел слугу; какие у него оказались дела — мы не знаем, а видно, что человек он был рассеянный — забыл рубаху, чтобы переменить после бани.

Прошло несколько лет, и та же Ностасья шлет другую грамоту какому-то старшему над ее мужем и к своим родным, сообщает печальную весть:

«Поклон от Ностасьи к господину, к моей к бъратьи. Оу мене (у меня) Бориса в животе (в жизни) нет. Как се, господо, мною попецалуете (позаботьтесь) и моими детми».

А вот сохранившийся отрывок из письма мальчишки-баловника своему приятелю:

«Невежя писа, не дума каза, а хто се цита…» — далее текст обрывается (невежа писал, недума показал, а кто это читал…).