Похожее на свернутый в конус пластик бекона, существо отступило к шифоньеру и погрузилось в зеркало на дверце, словно в воду.

И вовремя, потому что вслед за этим я почувствовал, как кто-то осторожно убирает с моей головы подушку и ласково прикасается к волосам.

— Денис! Дени-и-ис! — негромко протянул мамин голос, и я совсем очнулся. — Привет! Ты будешь с нами обедать?

Что? Это я проспал целых два часа? А мне казалось — минут десять от силы…

— А… мам… — я протер колючую физиономию, и щетина электрически затрещала. — Угу, я щас… щас…

В голове еще все плыло и покачивалось, как после легкого похмелья.

Мама степенной павой покинула мою комнату, улыбнувшись мне от двери перед тем как выйти.

О, так я еще почти ничего не рассказывал о нашей семейке! Абхазские воспоминания не в счет. Наша семейка стоит того, чтобы о ней рассказать.

Мой отец, Виктор Алексеевич Стрельцов, профессор, преподавал в университете на факультете антропологии. Однажды, лет пятнадцать назад, он взял меня с собой в Москву на новогодние каникулы, в результате чего я поклялся, что больше с ним никуда не поеду. Каникулы насмарку: папа каждый день таскал меня по музеям. А музеев в Москве — ходить не переходить. В моей десятилетней голове тогда смешались не только кони, люди с залпами тысячи орудий, но и доисторические кости всяких тварей с цифрами дат рождения известных и не известных мне тогда поэтов и писателей. Я думал, за те семь дней он вытрясет из меня всю душу и вынесет из головы мой опухший от переизбытка информации мозг. Но что удивительно, спустя некоторое время я вдруг обнаружил, что в памяти осталось очень много после тех музейных лекций. У меня даже получалось извлекать из нее какие-то факты, почерпнутые в той поездке. Особенно четко запомнился музей на Никитском бульваре, где мы с папой долго рассматривали бронзовую фигурку танцующего Шивы и старинную астролябию…

Потом, пару лет спустя, я умудрился, играя в футбол с пацанами во дворе школы, переломать правую ногу в двух местах. Сложный перелом вылился в несколько месяцев стационара, где я, прикованный к больничной койке, лежал с вытяжкой и тоскливо смотрел сначала на облетающие кроны деревьев, затем на голые ветки, постепенно покрывшиеся инеем, снегом, льдом, а после — на робкую зелень, что пробилась из почек под весенним солнцем. Навещавшие меня одноклассники жутко завидовали моей «уважительной причине» прогулов, а я понял, что безнадежно отстану по всем предметам и уже никогда их не догоню. Это читалось в глазах вздыхающей мамы. Мне откровенно светил второй год и еще куча всяких неприятностей в нагрузку к второгодничеству, однако папа решил проблему кардинальным образом.

Удивляя медперсонал, каждый день ко мне заявлялись чудные посетители. Чудные — с ударением на предпоследней гласной. Я-то их всех знал с детства — ни один праздник не проходил без папиных и маминых друзей, которые за долгие годы дружбы стали едва ли не членами нашей семейки. Все они были или учеными (с папиной стороны) или деятелями искусства (с маминой — она и по сей день преподает вокал в местной консерватории). И если кто-то думает, что все они страшные зануды и сухари, то он глубоко ошибается из-за незнания основ доценто-профессорской психологии. Во всяком случае, у такого человека, как Виктор Стрельцов, зануд в друзьях не могло быть просто по закону притяжения подобного подобным. Даже если бы я никогда и не слышал от папы баек об их студенческих похождениях, то все равно с легкостью мог бы вообразить, что вытворяли эти ученые жены и мужи во времена их общей юности. Хех! При их-то фантазии и энергичности!

Историю я никогда не любил и просто прочитывал и пересказывал на уроках параграфы, чтобы отвязаться от нашей Воблы. А ей большего было и не нужно. Посмотреть на эту дисциплину другими глазами мне помог дядя Игорь — Игорь Сергеевич Кирпичников, читавший папином универе курс лекций по культуре Древнего Мира. Много позже папа признался, что Игоря Сергеича с детства преследовало прозвище Кирпич, но вовсе не из-за фамилии, как можно было бы ошибочно подумать, а из-за квадратной челюсти: казалось, что у него надуло двусторонний флюс у зубов мудрости.

— Знаешь ли ты, что есть такое — государство?!! — патетически вещал Кирпичников, растопыривая руки на манер огородного пугала и размахивая ими — неважно, что у двери при этом собирались все дежурные медсестры крыла и, шушукаясь, хихикали, как школьницы на линейке. — Не знаешь?!

Я не спешил его останавливать заявлениями о том, что историю древности мы прошли еще в пятом классе. Мне было чертовски забавно наблюдать за тем, как Игорь Сергеевич входит в раж. Если бы не хрипловатый бас, своим напором профессор Кирпичников напоминал бы Радзинского, которого теперь так любят отечественные пародисты за его характерный тембр и вдохновенную распевность.

А Кирпич уже почти кричал:

— Вот встань, Денис! Встань-встань!

В моем случае это звучало как призыв к свершению чуда. Прямо «встань и иди». Недоумевая, я уставился на него. Игорь Сергеич приутих, растерянно поглядел на мою подвешенную к сооружению и забинтованную почти до самого таза ногу, кашлянул.

— Ну ладно! Ты! — решил он и повернулся с этими словами к другой жертве его азарта — десятилетнему пацаненку Мишке с переломом ключицы.

Миша опасливо поднялся со своей койки, ожидая от Кирпича какой-нибудь каверзы.

— Вот! — вскричал папин друг с таким видом, будто в том, что паренек встал, была его собственная, Кирпичникова, заслуга. — Как вас зовут, молодой человек?

— Миша! — шмыгнул носом Миша.

— Почему, Миша, ты стоишь?

Тот захлопал редкими светлыми ресницами:

— Так вы же мне сказали встать!

Кирпич по-лошадиному замотал громадной головой, а медсестры у двери снова прыснули от смеха.

— Нет-нет, я спрашиваю тебя, почему ты, Миша, стоишь и не падаешь? Почему он стоит и не падает, Дениска?

— Чувство равновесия хорошее, — отозвался я.

Профессор тяжко вздохнул из-за нашей тупости и махнул рукой Мишке садиться.

— Костяк! — опять накопив пыла, выкрикнул он. — Он не падает, потому что в нем есть костный каркас — скелет! Вот таким же костяком, не позволяющим обществу упасть, является государство! Итак, открываем параграф «Древний Рим»…

В таком духе у нас проходили почти все исторические лекции, и вскоре этот предмет начал вызывать у меня настоящий интерес. Еще вдохновеннее были его пересказы древних мифов разных народов. Кирпич обожал разыгрывать их в лицах (в своем единственном лице, если быть точным) и еще больше любил, когда ему задавали вопросы по теме или даже сверх темы. Это у него была университетская привычка. И однажды его любовь к мифологии очень помогла мне в житейском вопросе.

Это было уже позже, когда мне исполнилось пятнадцать, а нога моя уже почти полностью восстановилась, и я уже даже не прихрамывал после пробежек на физре.

Угораздило же меня тогда влюбиться в девочку из соседнего дома, звали ее Юлька, и я полгода вертелся вокруг нее, полагая, что галантно ухаживаю, как принято у взрослых. Позже выяснилось, что это очень смешило и саму Юльку, и Юлькиных подружек, с которыми она щедро делилась всеми новостями, особенно о своих победах на романтическом фронте. Одним словом, первое и полное амурное разочарование погрузило меня тогда в такую глубокую депрессию, что родители начали подозревать неладное, принялись следить за мной — а ну как выкину какую-нибудь суицидальную глупость? До сих пор не имею понятия, каким образом они доискались верной причины моей апатии ко всему, но тут на помощь, не будучи ни психологом, ни психиатром, снова пришел Кирпич.

Помню, сидим мы с ним на крыше нашей двенадцатиэтажки, я угрюмо молчу, а Игорь Сергеич, как пацан, попинывает грязный сдутый мяч, невесть как оказавшийся на такой верхотуре. Первым молчание нарушил он.

— Знаешь, кто такой Шива? — спросил он, хотя сам же не так давно гонял меня по истории и истории искусств.

Я кивнул и пожал плечами. Нашел, о чем поговорить…