— Хоть обедал сегодня?

— Вот сейчас пообедаю и задам храпака. Дядя Вася, а у нас есть арбузы. Хотите? Ваши любимые — «Холмогорские витязи».

— Где раздобыл?

— Давно припас. Костя Науменко, дружок мой, как-то вез полный грузовик этих самых «витязей». Ну, и свалил десятка два, я в скирде их припрятал. Так что кавунами мы обеспечены, — с гордостью добавил Тимофей.

— Да, «витязь» — сорт особенный, — согласился старик.

— Может, разрезать один?

— Опосля. Я поведу машину, а ты ложись спать. А когда выспишься, вот тогда мы и полакомимся кавуном.

Не привык Василий Максимович простаивать без дела, и он, желая показать своему сменщику свою проворность, молодцевато поднялся на трактор, уселся за рычаги, прибавил газу, как бы желая убедиться, есть ли в моторе сила, и уже спокойно тронул с места… И вот снова перед ним свежая борозда! Сколько раз вот так же, по-деловому, не торопясь, Василий Максимович вводил трактор в эту свежую борозду! Сколько раз видел взрыхленную землю, и всегда первые минуты в борозде казались ему необыкновенными! Все тут: и тяжелая, глухо позвякивающая поступь гусениц, и протяжный, как песня, идущий по земле гул мотора, проворно, словно бы наперегонки бегущие траки с налипшими на них комьями земли и стерни, и шумные станицы грачей над плугом, как чайки над кораблем, — решительно все волновало и радовало старого пахаря! А сегодня эта его с годами устоявшаяся радость была особенной, потому что перед глазами, как живой, вставал Гриша, и не думать о нем, не видеть его старик не мог. Смотрел то на вытянувшуюся до горизонта борозду, то на бегущие гусеницы, а видел Гришу. Посматривал ли на плуг, на танцующие бороны, на падавших на пахоту грачей, а видел Гришу. Объезжал ли скирду, проезжал ли мимо спавшего Тимофея, а ему казалось, что на соломе лежал Гриша. «И чего, сынок, прицепился, чего не уходишь из головы, маячишь перед очами, хоть ты что? — думал он, уже седьмой раз объезжая скирду. — Теперь думать о тебе нечего, у тебя одна музыка, а у меня другая, а вот позабыть тебя, не видеть не могу»… Тем временем солнце опустилось за лесную полосу, поиграло в жухлых листьях и погасло, и на поля начали наползать сумерки. Уже в восьмой раз Василий Максимович обошел скирду и, направляя трактор в борозду, увидел подкатившую «Волгу». Из нее вышел Солодов в дорожном, из тонкого серого брезента, плаще, в кепчонке, сбитой на лоб. Слегка опираясь на палку и чуть прихрамывая, он направился к трактору. «Быстро Нестерыч отыскал меня, — подумал Василий Максимович. — И чего это он ко мне пожаловал? Без дела не стал бы приезжать… Надо поднимать Тимофея»…

Василий Максимович предложил посидеть на скирде — высоко, ветерок дует, и мягко, как на перине, и пахнет свежим хлебом. Он сказал, что принесет арбуз, и ушел, а Солодов, прихрамывая, стал подниматься по оседавшей под ногами соломе. На самом верху раскинул плащ и прилег, чувствуя пряный и еще теплый запах лета. Хорошо встречаться с людьми вот так, в обстановке обыденной, житейской, где нет ни письменного стола, обычно разделяющего собеседников, ни ощущения неприятной натянутости, которая возникает как-то сама по себе, — это важное замечание Солодов сделал для себя давно и тут, на высокой скирде, поджидая Василия Максимовича и глядя на завечеревшую степь, оглушаемую гулом моторов, еще с большей силой убедился в правоте своих мыслей. Однако таких житейских, непосредственных встреч и бесед, каких бы ему хотелось, было мало, и Солодов мысленно поругивал себя за то, что в суматохе каждодневных дел он за все лето не смог повидаться даже со своим фронтовым другом.

Василий Максимович принес арбуз величиной с ведро, присел, потрескивая соломой, и, чтобы как-то начать разговор, спросил:

— Ну как, Нестерыч, отыскал меня без особого труда?

— Я ехал на гул мотора, — шуткой ответил Солодов. — А моторов-то в поле много, я подъезжал к трем и наконец напал на твой след.

— Мы тут окопались только со вчерашнего дня, так что отыскать меня было не так-то просто. Да и степь у нас просторная, — добавил Василий Максимович. — На этом участке трудятся семь плугов, каждому отведено по пятьдесят гектаров. Пашем и ночью, поспешаем. На моей машине вот только что, в ночную смену, заступил мой помощник — Тимофей Барсуков, сын нашего председателя. Парень он еще молодой, а, скажу тебе, по натуре природный пахарь. Любит это занятие!

— С согласия родителей стал трактористом? — спросил Солодов.

— Какое там согласие! Попер наперекор, парень он самостоятельный. Ну и малость я подсобил. И через то, что Тимофей на тракторе, в семье у Михайла пошел разлад, такая, брат, пошла неурядица. А может, все это и не через Тимофея, шут их знает. — Василий Максимович подбросил арбуз, как мяч, и поймал. — Нестерыч, попотчую тебя кавуном. Такую красоту ты еще не видал и не едал, могу поручиться. Доморощенных сортов, наши бахчевники взрастили и назвали тот сорт «Холмогорский витязь».

— «Холмогорский» — понятно, а почему «витязь»? — поинтересовался Солодов.

— Шут их знает, этих бахчевников, выдумщики! Может, витязем прозвали по причине большого роста и особой сладости? Погляди, какой кавунище! — Василий Максимович поудобнее положил арбуз на ноги и из кармана вынул складной нож. — А может, потому назвали витязем, что трескается. Вот трону ножом полосатые его бока, он треснет, развалится, и ты на практике убедишься, что «Холмогорский витязь» — это же не кавун, а мед пополам с сахаром! — И он сделал на арбузе продольный разрез. — Послушай, как он шумит, каналья! Музыка!

— А сколько в нем соку! Бери вот эту скибку и ешь с хлебом. Почему с хлебом? Ежели по-нашему, по-холмогорскому, то кавун без хлеба у нас не едят. Не тот получается вкус! И не стесняйся, а ешь как следует. Помню, на войне ты без охоты прикладывался к котелку. Тогда, под Сталинградом, каким худущим появился в нашем артдивизионе, поглядели мы на тебя: как, думаем, только душа в нем держится и как же он, такой немощный политрук, станет нас воодушевлять в бою.

— К вам я прибыл прямо из госпиталя. Три месяца пролежал после ранения.

— Плохо ты тогда ел. Наш повар — помнишь Николая Антипова? — сильно старался, все норовил положить тебе побольше каши, масла, сальца, а в котелке твоем так и оставалось все нетронутым.

— Ну, арбуз буду есть с удовольствием, — пообещал Солодов, принимаясь за еду. — И хлеба подавай больше.

— Хлебушка ешь сколько угодно, он у нас вкусный, из своей муки, да и в поле доставляется еще горячим, прямо из своей пекарни. — Василий Максимович вынул из сумки буханку, не спеша, аккуратно разрезал ее на четыре части и одну четвертинку вместе с сочным, отливавшим янтарным куском арбуза передал Солодову. — Ешь на здоровье! Нынче в Холмогорской все свое, и жизнь у нас пошла такая, что куда ни глянь, повсюду увидишь такие новшества, каких раньше тут сроду не было. Вот через то, Нестерыч, и гнездится в моей башке вопрос: куда она идеть, станица?

— Хитришь, Максимыч! Неужто не знаешь?

— Могло быть, я кое-что и знаю, сказать, соображаю про себя. Но точно не могу определить: где у нее, у станицы, будет конечная остановка?

— Остановки вообще-то не будет.

— Куда же станица припожалует? Это можно знать?

— Ну ты как считаешь? Сам что думаешь?

— Думка у меня, Нестерыч, такая: постепенно и незаметно переродится наша Холмогорская, а вместе с нею и мы, холмогорцы, изделаемся на себя непохожими. Сказать, людская порода, как вот этот сорт кавуна, вырастет новая, улучшенная.

— Видишь ли, Максимыч, мы с тобой уже немолодые, как это говорится, свое и отвоевали и отработали, и на земле мы не навечно. — Солодов отложил кусок хлеба и ломоть арбуза. — Следом за нами идут молодые люди, в чем-то, возможно, на нас не похожие. Но я уверен: в самом главном, в своей душевности и в трудолюбии, они будут намного лучше нас, и этому надобно радоваться. Так что, Максимыч, следует нам подумать не о том, куда идет станица Холмогорская, а о том, какими будут станичники. Как известно, рождение на планете нового человека началось еще в октябре семнадцатого, идет оно, конечно, медленно и не просто. И большое наше счастье, Максимыч, что и у нас, еще живущих, и у тех, кто станет жить после нас, имеется образец настоящего человека, с кого можно брать пример и на кого можно и должно равняться, — Владимир Ильич Ленин. Проходят годы, сменяются поколения, а он стоит перед нами, как живой, и все такой же неизменный…