Даша позвонила директору завода. Выслушав ее просьбу, он сказал:

— Дарья Васильевна, ежели ты просишь, то я мог бы взять Омельченко.

— Так и возьми. Я пришлю его к тебе.

— А кто мне за него поручится?

— Я ручаюсь за парня…

— Ну, это совсем другой коленкор! — весело сказал директор. — Пусть приходит Омельченко, все будет сделано…

— Спасибо тебе, Дарьюшка. — Макаровна темным кулачком вытерла слезы. — Я еще подумала: а все ж таки пасечник Савелий Игнатьевич человек знающий и так, зазря, советовать бы не стал… По партийной линии — оно надежнее. Зараз Федя пойдет к директору.

Вторым вошел в кабинет Савелий Игнатьевич, мужчина коренастый, в коротком пиджаке. Сняв старенький картуз и поглаживая ладонью свою желтую, словно бы испачканную медом, лысину, заведующий пасекой жаловался, что не может перевезти ульи на нагорные луга — нету транспорта.

— На дворе уже лето разгорается, на горах зараз такое идет цветение, пчелки могли бы славно потрудиться, а мы сидим возле лесополосы и не можем сдвинуться с места… Подсобите, Дарья Васильевна.

«Ну, это уже совсем плохо, — подумала Даша, — когда без меня и ульи перевезти в горы не могут».

— Савелий Игнатьевич, вы у Казакова были? — спросила она.

— А чего у него бывать? Я прямо к вам, говорят, что вы по партийной линии — быстро и безо всякой волокиты.

— Интересно, кто же это так говорит?

— Как кто? — искрение удивился пасечник. — Разве вы не знаете? Люди сказывают, те, кто у вас бывал…

— Вот что, Савелий Игнатьевич, насчет перевозки ульев идите к Казакову, — сказала Даша. — Этими делами он занимается. Так что не теряйте зря времени.

— Знать, не миновать Казакова? — Савелий Игнатьевич почесал затылок. — Э, беда! Я два раза приходил к нему, а толку никакого… А ежели б по партийной линии, без затяжек и проволочек? Позвонили б ему, Казакову. Дал бы два грузовика, и мы за день управились бы… Дело-то у нас сезонное, надо поспешать…

— Хорошо, я позвоню.

Старик накрыл картузом свою желтую лысину и ушел… А перед Дашей уже стояла Клава Андронова и всхлипывала. Даша усадила ее на диван, сама села рядом, успокоила, и они заговорили тихо и так задушевно, как могут разговаривать разве только сестры или близкие подружки.

— Клавушка, может, вернешься в свой дом? Не пустовать же ему…

— Ни за что! Там страшно…

— Двор очистим, с ремонтом поможем.

— А если он заявится?

— Не бойся, в обиду не дадим… Да и помириться бы вам с Никитой. Подумай-ка об этом.

— Не о чем думать… Мира не будет.

— Ну как у тебя на работе? — желая переменить разговор, спросила Даша. — Довольна?

— Я так рада…

— А чего ж слезы на глазах?

— Детей жалко… Я и пришла, Даша, к тебе за советом. Врач, Валентина Яковлевна, говорит, чтобы я ложилась в больницу, что мне надо лечиться. А как я лягу? Сынов своих на кого оставлю? Они же еще несмышленные…

— Если врач считает, что тебе надо подлечиться, то надо подчиниться, — сказала Даша. — А ребята пусть поживут у бабушки и у дедушки.

— Они со мной хотят жить.

— А если у Нади? Или, хочешь, пусть живут у меня?

Клава, вытирая ладонью слезы, промолчала.

Даша была ровесница Клаве, а выглядела моложе лет на десять. Иная у нее сложилась жизнь, совсем не похожая на жизнь Клавы. И хотя замужеством своим она не была вполне счастлива, хотя где-то в тайниках ее души все еще хранился Михаил Барсуков, не этот, и тот, каким он был в молодости, однако об этой ее тайне никто не знал. Даша стала матерью двух дочек и никогда не показывала виду, что ей не стоило бы выходить замуж за Николая Прохорова. В натуре ее жили мужское упрямство и настойчивость и тут же рядом уживалось столько чистой женской доброты, что ее, казалось, хватило бы на троих. Постоянное желание сделать что-то хорошее, полезное, прийти на помощь тому, кто в этой помощи нуждался, проявилось в ней еще в школьные годы. Среди своих подружек Даша была заводилой, непоседой, она устраивала дежурства школьниц в домах престарелых и больных, помогала молодым матерям нянчить детей, писала письма тем женщинам, кто не мог написать так красиво, как умела это сделать Даша. Эта ее природная доброта была видна и в ее глазах, внимательных, ласковых, и в отношениях к людям, к их нуждам, и когда Даша стала секретарем парткома, то эти черты ее характера проявились с еще большей силой.

Домой она всегда приходила поздно, усталая и довольная тем, что еще один день прошел с пользой, что сделано что-то важное и нужное. Вот и сегодня она направлялась домой, когда на Холмогорскую давно уже навалилась сырая, по-весеннему черная ночь, и почему-то всю дорогу у нее из головы не выходили слова пасечника: «…вы по партийной линии — быстро и без волокиты». Она не знала, сам ли старик придумал эти слова или от кого-то услышал, и ее радовало, что холмогорцы тянулись к парткому и верили ей. «А Барсукова как раз это и не радует, возможно, через то и наши отношении никак не налаживаются, — думала Даша, уже свернув на свою улицу. — А какими же им быть, нашим отношениям? Тихими, мирными да спокойными? Или беспокойными и немирными? И где пролегла граница, разделяющая то, что может и что обязан делать Барсуков, и что могу и что должна делать я? Нет такой границы. Вот хорошо в „России“, у наших соседей. У Харламова и Якимчука эти самые отношения просты и понятны. „Мы с Василием Васильевичем все делаем сообща, — как-то говорил ей Якимчук. — Дело-то общее, чего его разделять“… А мы с Барсуковым, выходит, разделяем»…

Она вспомнила, как однажды на районном совещании, во время перерыва, к ней подошел молодой, отлично одетый мужчина, с чуть приметными светлыми усиками на толстой губе и добрыми голубыми глазами. Он назвался коллегой, сказал, что он тоже секретарь парткома — в колхозе «Наш путь».

— Дарья Васильевна, я внимательно слушал ваше выступление, — говорил он, добродушно улыбаясь одними глазами. — Вам аплодировали, ибо отдельные высказанные вами мысли были в общем правильные.

— В общем? А в частностях?

— Вот об этом я и хотел сказать. В целом ваша речь была излишне эмоциональна, а потому и резковата, в ней открылось много острых углов, особенно в тех местах, где вы касались деятельности Михаила Тимофеевича Барсукова, Героя Социалистического Труда. Поймите меня правильно: я не против критики, я голосую за критику обеими руками, однако я поборник соблюдения чувства меры. Я такой же, как и вы, молодой партработник и все же позволю себе дать вам чисто дружеский совет на будущее: не конфликтуйте со своим шефом, не надо. Зачем это вам? Имя Михаила Тимофеевича — это имя, и зачем вы о нем так… Беру близкий пример: у моего шефа Павла Петровича, вы это знаете, характер далеко не ангельский, а мы живем, что называется, душа в душу. А как же иначе? Это же я в интересах дела, да и в районе нашу дружную работу ставят в пример…

«Словечки-то какие: „много острых углов“, „не конфликтуйте со своим шефом“… — думала Даша, подходя к своему двору. — Да разве Барсуков мой шеф? И разве я с ним конфликтую? Чепуха! Я добра желаю Михаилу, хочу, чтобы он переменился к лучшему. Вот сегодня я увидела в нем как раз то, чего раньше в нем не было, и порадовалась. И хорошо, что его встревожили слова: „Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны“… Значит, мои старания не напрасны, и я вижу, что в душе у него уже началась какая-то важная и нужная работа»…

Под козырьком ярко освещенного крыльца Дашу встретили Николай и дочки.

— Даша, у нас гость, — сказал Николай.

— Мама, вовсе это не гость, а наш дедушка Вася, — в один голос поправили отца Люда и Шура. — Он давно пришел…

— Старик что-то не в духе, — почти шепотом сказал Николай. — Молчит, хмурится.

Даша обняла девочек и, целуя их, спросила:

— Разве дедушка Вася не может быть гостем?

— Так он же не чужой, а наш дедушка, — уточнила Шура.

Услышав голоса, на крыльцо вышел Василий Максимович.