— Если бы Васюта и Аким Бесхлебнов могли бы встать и посмотреть на сегодняшнюю Холмогорскую, — задумчиво сказал Солодов, не переставая смотреть на звезды. — Как за эти годы изменились и станица, и люди, в ней живущие. И если не поскупиться на воображение, то совсем не трудно себе представить, какой Холмогорская будет в самом недалеком будущем. — И вдруг без видимой причины спросил: — О чем вы недавно говорили с Барсуковым? Он приглашал к себе трех колхозных гвардейцев, в том числе и тебя.

— Была такая балачка. Давали мы Михаилу житейские советы.

— Какие?

— Разные. Лично я наказывал ему хоть изредка поглядывать на себя со стороны.

— Ну и что же он? Принял советы?

— По всему видать, принял. Замечаю, в думках у него что-то заворошилось.

— Позавчера Барсуков выступал на собрании районного актива.

— Ну и как, хороша была речь?

— Не то что хорошая или плохая, а так он еще не говорил с трибуны. Что-то происходит у него в душе. А что?

— Может, моя дочка в чем повинна? — спросил Василий Максимович. — Михайло вырос у нас, вместе с Дашей школьничал. А зараз, как я примечаю, поглядывает на нее не как на секретаря парткома. По станице пополз бабский брёх, в семье у Михаила возникли нелады, жинка от него ушла. Я знаю, Даша ничего такого не сотворит, а все ж таки, может, не следовало ставить их в одну упряжку. Люди молодые, бог их знает, что у них на уме.

Наступило молчание. Ящерицы еще шумнее сновали в соломе. А над скирдой, над ночной степью высоким шатром поднялось небо. И далеко, и совсем близко не смолкали моторы, и все так же, разрывая темень и озаряя пахоту, пламенели фары. Василий Максимович приподнялся на локоть, пододвинулся поближе к Солодову.

— Тут думки о Михайле и о дочке, — сказал он, — а тут своя болячка гнездится в душе.

— Знаю: холмы.

— Коли знаешь, так подсоби. Стеснялся просить, да вижу — придется. Нестерыч, прикажи Барсукову и моему сыну Дмитрию, чтоб не посягали на холмы. Ить станица без холмов — не станица, это всяк знает.

— Надо, Максимыч, помочь тебе. А вот как? Дело-то далеко зашло.

Василий Максимович только тяжело вздохнул, и теперь на скирде надолго воцарилась тишина. А тут еще мотор мешал говорить, потому что Тимофей как раз в это время разворачивал свою машину, осветив скирду косым слепящим светом. Плуг был поднят, трактор шел легко, позвякивая, как конник шпорами, траками. Было слышно, как плуг опустился, как лемеха с характерным шипением вошли в землю. Мощнее заработал мотор, и траки-шпоры, почувствовав тяжесть, влипли в стерню и перестали позвякивать. «Четыре круга сделал Тимофей, вошел в пятый, — подумал Василий Максимович. — Отлично ходит, без остановок, и машина идет ровно, как часы»…

Солодов все так же лежал на спине, заложив руки за голову, словно бы прислушиваясь к удаляющимся звукам мотора. «Станица без холмов не станица, — мысленно повторял он слова своего фронтового друга. — Да, Максимыч прав. Но как исправить эту ошибку? Завтра же поговорю и с Дмитрием Бегловым, и с главным архитектором района, и с Барсуковым. Посоветуюсь с ними»…

Выступление Барсукова, о котором говорил Солодов, многим участникам собрания районного актива в самом деле показалось необычным и в чем-то даже странным. Взволнованный, раскрасневшийся, со спадавшим на глаза влажным чубом, Барсуков сошел с трибуны под аплодисменты всего зала, и тут же, сразу, был объявлен перерыв. В фойе к Барсукову подходили председатели, директора совхозов, на лицах у них цвели хитроватые улыбочки, которые как бы говорили: хотя речь нам и понравилась, а вот сказать о ней что-то свое, определенное мы пока еще не можем, надо хорошенько подумать. Однако среди тех, кто прохаживался по фойе, не смолкал оживленный разговор, и до Барсукова долетали отдельные небезынтересные реплики.

— Нас, председателей, частенько упрекают, что мы, дескать, мало работаем головой, а потому и на трибуне не говорим, а читаем свои шпаргалки. Упрек неправильный! Наглядный пример — Барсуков. Тоже не говорил, а читал написанное, а какая прекрасная получилась речь!

— Ну что ты нашел в этом выступлении прекрасного? Барсуков — это же выскочка, хвастун, не может без чудачества!

— Получил Героя и думает, что теперь ему все дозволено!

— А я о чем толкую? Суть не в том, читаешь шпаргалку или обходишься без таковой, а суть в том, какие излагаешь мысли. Что продумал, о том и доложи. А как же? Только так!

— И никакой Барсуков не выскочка, это ты, Сергей Федорович, напрасно. И по пшенице он специалист — это точно!

— Все так, все совершенно правильно! Но ведь самого Барсукова нельзя узнать, вот в чем вся закавыка! Это же не он стоял на трибуне. Разве мы Барсукова не знаем? Совсем же другой человек! И то, что он, извиняюсь, нам докладывал… это же… извиняюсь, не знаешь как и назвать.

— А эти его слова: «Смотрите на себя со стороны». Что они означают? Какой в них таится хитрый смысл? Как думаешь, Антон Антонович?

— Тут и думать нечего! Обычная риторика! Как известно, самые распрекраснейшие слова прибавки к урожаю не дают. Нужны не речи, а дела, дела!

— Верно! От нас, от председателей, что требуется? Урожай! Вот, допустим, у меня нынче озимые… Что-то с ними происходит неладное. А как озимые в «Холмах»?

— Отличные зеленя, сам видал!

— А говорил-то от души, как на исповеди, вот что лично меня порадовало. Не отбывал очередь на трибуне, а полыхал, и это прекрасно! С чем-то можно не соглашаться, но в искренности ему не откажешь. И аплодировали ему так дружно…

— Урожай, урожай — вот где наши аплодисменты!

Василий Васильевич Харламов, мужчина тучный, с седой гривой, с широкой спиной, похожий на маститого литератора, взял Барсукова под руку, как отец сына, и отвел в сторонку.

— Ну, сосед, ну, дружище! — сказал он, тряхнув гривой. — Никак не ждал от тебя такой прыти, честное слово!

— Вы-то, Василий Васильевич, одобряете?

— Дорогой мой, дело не в моем одобрении или неодобрении.

— А в чем же? Я хотел бы знать…

— В народной мудрости, каковая гласит: молчание дороже золота!

— Как же я мог молчать? В душе скопилось… И почему надо молчать? Для того и трибуна…

— Вот что, Тимофеич, — перебил Харламов, уводя Барсукова в угол, — не будем о трибуне. Выбери свободное время и приезжай ко мне в «Россию». Живем соседями, а ты в гостях у меня еще не был. Сколько раз обещал приехать, а не приехал. Так что приезжай хоть завтра. Там и потолкуем…

Подошел Казаков и как-то незаметно, умело оттеснил Харламова. Долго, с жаром тряс Барсукову руку. Его улыбка на мясистом лице почему-то казалась нарочитой и чересчур сладкой.

— Нилыч, ты что, как кот перед салом, осклабился? — спросил Барсуков.

— Ну как же! Столько разного разговора! — воскликнул Казаков. — Тимофеич, мне даже известно мнение о твоем выступлении Андрея Терентьевича Добродина. Исключительно одобряет!

— Кто он, этот Добродин?

— Да ты что? Неужели не знаешь Добродина?

— Не знаю.

— Во всем крае глава минеральных удобрений.

— На этом посту он недавно. На актив приехал специально как представитель от края! Умнейшая, скажу тебе, голова, и его мнение…

— А твое?

— Все еще думаю, — уклонился от ответа Казаков. — Обмозговываю и так, и эдак…

— Ну-ну, помозгуй. Тебе это полезно.

И только Даша к нему не подошла, вот что было обидно. Он ждал ее, ему хотелось узнать, что она думает о его выступлении. Да и Солодов в своем заключительном слове сказал что-то неопределенное и непонятное. По его мнению, взволнованное выступление Барсукова только подтверждает ту мысль, что председатель «Холмов» перерос самого себя и что в Холмогорской ему тесновато, что было бы хорошо, если бы оратор мог свои слова воплотить в практические дела, и не только в Холмогорской.

Собрание актива, проходившее, как всегда, в просторном зале кинотеатра «Победа», после заключительного слова Солодова закрылось. Был уже конец дня, когда Барсуков и Даша, уставшие от речей, от многочасового сидения в душном помещении, выехали на «Волге» из Рогачевской. Над полями смыкались сумерки. И теперь, когда по завечеревшему полю они вдвоем возвращались в Холмогорскую, Барсуков думал не о том, понравилась ли Даше его речь или не понравилась. Скоро должно совсем стемнеть, и ему хотелось, забыв обо всех делах, укатить подальше от главной дороги, остановить машину, посмотреть Даше в глаза и открыть ей всю душу. Но вот беда — он никак не мог на это решиться, не хватало смелости… А Даша молчала, грустно смотрела на высвеченный фарами асфальт, и трудно было догадаться, что в эту минуту было у нее на уме.