— Мой батя человек особенный, таких, как он, осталось мало, а со временем и вовсе не останется, — между тем говорил Степан, обращаясь не к матери, а к Тасе. — Рядом с новым в нем удивительно крепко уживается старое. Старого крестьянина всего целиком в нем уже не осталось, а представление о нынешнем, передовом колхознике у него еще не сложилось. Получилось середина на половину. Я давно к нему присматриваюсь, хочу понять, уяснить…

— Нечего тебе уяснять, — с обидой в голосе сказала мать. — Ешь, ешь, Степа, и Тасю не забавляй своими глупыми разговорами. А то она слушает тебя и тоже не ест. — Лицо матери снова осияла улыбка. — Ну, как вы там живете? Хоть крыша есть у вас над головой?

— Мамо, мы с Тасей живем в особняке! — Степан подмигнул Тасе. — Честное слово! Такой особняк, что любо-мило…

— Степа, не надо шутить, мама, вы ему не верьте, — Тася покраснела, и слово «мама» опять прозвучало у нее с оттенком робости. — Мы сняли комнату, вернее, не комнату, а летнюю пристройку, и не за дорогую плату. Есть печка. Одно окно, большое, выходит на восток, по утрам у нас много солнца. Крыша фанерная, совсем еще новая, аж гремит, когда идет дождь. — Тася усмехнулась. — Есть собака, общая на три двора.

— Жилье вполне приличное, — подтвердил Степан.

— На чем же вы спите? Есть у вас кровать, постель?

— Кровать нам одолжила Афанасьевна, наша хозяйка, женщина душевная, — сказала Тася. — С постелью кое-как обходимся.

— Кое-как не годится. — Анна обратилась к потупившей глаза Тасе: — Еще чего у вас нету?

— Нету, мама, посуды, — по-женски просто ответила Тася. — Ничего у нас нету. Ни кастрюли, ни тарелок. У бабушки не хочется просить. Старенькая она, как увидит меня, так и зальется слезами. Плачет из-за того, что я ушла со Степой. А скажите, мама, разве я обязана всю жизнь находиться с бабушкой?

— Верно, не обязана, да только забывать бабушку тоже нельзя, — ответила Анна. — Ладно, дети, дам я вам и постель, и кастрюли, и четыре тарелки — две глубокие и две мелкие.

— Мамо, только это мы возьмем взаймы, — сказал Степан. — Как только малость обживемся, так сразу же и вернем.

— Понимаю, понимаю, взаймы оно лучше. — Все трое улыбнулись. — Где же вы работаете и сколько получаете?

— Тася — в ресторане «Подсолнух», зарплата небольшая, — ответил Степан. — А я, вы знаете, в редакции. У меня заработок побольше. Да еще есть гонорар.

— Писателем заделался?

— Что вы, мамо! До писателя мне далеко. Езжу по колхозам, собираю материал и пишу заметки. Без подписи, всякую мелочь. Вот если напишу очерк…

— Мама, если бы вы знали, как хорошо Степа пишет! — Глаза у Таси заблестели. — Художественно!

— Как же с учебой, сыну? — спросила мать после короткого молчания. — То помешала армия, а теперь работа. Да и Тасе надо бы учиться, пока молодая.

— Мы хотим учиться заочно, — сказал Степан. — Я мечтаю поступить на факультет журналистики, а Тася в пищевой.

— Хорошо бы так, — согласилась мать. — Да и свадьбу, дети, надо бы сыграть. Полагается.

— Обойдемся, — решительно заявил Степан. — На свадьбу нужны деньги, а их у нас нету.

— Родители подмогут.

— У отца и копейки не возьму. — Степан обнял Тасю. — Как, Тася? Обойдемся без свадьбы?

Тася поспешно кивнула.

К бегловскому двору подкатил тот же грузовик, на котором приехали Степан и Тася. Степан посмотрел в окно, сказал:

— Быстро кооператоры управились. Ну, мамо, до свидания, спасибо за угощение. Нам пора!

— Заночевали бы, Степа.

— Никак нельзя, — ответил он.

— Утром нам на работу, — добавила Тася. — Мама, приезжайте к нам в гости.

Степан обнял мать своей сильной рукой.

— Обязательно приезжайте, мамо! Вот и посмотрите, как мы устроимся.

— Может, как-нибудь соберусь…

— Степа, оставь наш адрес, — сказала Тася. — Отыскать нас легко, мы живем недалеко от редакции.

Анна уже связала две подушки, одеяло, матрац, в корзину положила посуду, кусок сала, два десятка яиц. Все это Степан погрузил в кузов машины. Мать стояла у калитки с заслезившимися глазами. Степан взял Тасю, легко, как куклу, и поставил ее в кузов, следом взобрался сам. Тася смеялась, как показалось матери, без причины. Она была молода, и ей было просто весело. Где-то в тайниках материнского сердца шевельнулась обида.

«А как он ее поднял! Как пушинку. У Степы силенка имеется, хоть кого поднимет. Помню, таким же сильным был и Василий. Тоже, бывало, брал меня на руки и уносил — нет, не на грузовик. На холмы. А я смеялась так, что было слышно в станице, и тоже, как и Тася, наверное, без всякой причины. Весело было. Я смеялась, а под лунным светом качался ковыль и краснели маки — никогда этого не забыть. После свадьбы пошли у нас дети — то сын, то дочка, один следом за другим. Потом война… Прожито немало годочков, в жизни, как на длинной ниве, были и цветочки и бурьян, горе и радость. И всегда, даже частенько во сне, вижу не то, что было после свадьбы, а то, что случилось в ту лунную ночь на холмах. Вот и у Степы с Тасей сохранится в сердце что-то свое, сокровенное, какие-то свои холмы, пусть без ковыля и без маков, а все одно что-то такое, что уже никогда не забудется»…

Взбудоражив пыль, грузовик давно скрылся за поворотом. А Анна, прислонившись к калитке, все смотрела опечаленными глазами на опустевшую улицу.

Максим Беглов часто задумывался над вопросом, который давно не давал ему покоя: кто он и почему люди считают, что живет он не так, как надо жить? Отец как-то сказал: «Максим, хоть ты и стоишь не в борозде, а у станка, но среди своих людей не выделяйся, не умничай и не будь белой вороной, потому как проживаешь в станице, а не в городе»… Однажды мать, придя к сыну, всплакнула и, вытирая слезы ладонью, сказала: «Максимушка, Настенька, ить на одну зарплату жить вам трудно, и надобно не печалиться, а радоваться, ежели подрастает свой кабанчик и ежели свои курочки несут яички»…

Максим знал, что соседей удивляло то, что он и его жена Анастасия даже в будни прилично одевались, Максим всегда носил галстук, шляпу, у Настеньки на голове не платок, а тоже шляпка, посмотришь на них — горожане, да и только! Возможно, кому-то было неприятно, что Максим имел не хату под камышом, с подслеповатыми оконцами, какая была у его отца, а современный, высокий, городского типа дом под черепицей, с водосточными трубами, с широкими, во всю стену, окнами, с застекленной верандой — построен по проекту брата Дмитрия. Во дворе не было ни сажка, ни курничка. От калитки вела вымощенная плитками дорожка, перед верандой, отражаясь в стеклах, зелеными шпалерами поднимался виноград, далее зеленели молодой сад и огород.

Особую неприязнь к Максиму питал его двоюродный брат, сосед справа, Никита Андронов, зимой и летом носивший приплюснутый, с округлым козырьком картуз и слывший в станице рачительным хозяином.

— Чудак и выдумщик ты, Максим, — как-то говорил Никита. — Мы с тобой родичи, ты сын крестьянина-казака, наш, станишный, а вознамерился жить на городской манер. Смех и грех, ей-богу!

— Ничего смешного не вижу, — ответил Максим. — Тебе трудно понять, как же это так могло случиться, что в кубанской станице, рядом с теми, у кого полон двор всякой живности, живу я, Максим Беглов, и живу, как ты говоришь, на городской манер.

«Так кто же я такой? Как и почему я не пришелся по душе Никите? И почему отец с матерью на меня в обиде? — думал Максим. — Да, точно, Никита прав, я сын хлебороба, но мои руки с юных лет привыкли брать не колосья, не стебли кукурузы, а железо, и на моих ладонях давно уже темнеют следы впившегося в кожу машинного масла. Да, точно, я спешу утром не в поле, а в цех, надеваю спецовку и становлюсь не к плугу, а к токарному станку, и таких нас, кто привык не к запаху травы, а к запаху окалины и горячей чугунной стружки, в станице становится все больше. Да, точно, я не держу ни птиц, ни свиней, не говоря уже о корове, и мой глаз привык не к утренней росе на пшенице, а к чертежу и к резцу, а шум станков, лязг железа, гул моторов сделались для меня родными звуками. Стало быть, Никите следует понять простую истину: незаметно, с годами, в Холмогорской произошло что-то такое значительное, что-то такое исключительно важное, чего раньше в ней не было и быть не могло и чему надлежит радоваться»…