— Это я понимаю, — сказал Василий Максимович. — А где намереваетесь ставить тот комплекс? Неужели на холмах?

— Вот этот вопрос еще окончательно не решен. Место подбирает ваш сын Дмитрий, разумеется, с нашим участием. Дмитрий, как вы знаете, автор проекта, и последнее слово за ним. — Барсуков помолчал, постоял у окна. — Так что пока беспокоиться вам нечего. Холмы и для меня дороги, на них пролита кровь моего отца… Но строить-то надо, от этого никуда не уйдешь. — Он снова присел на диван. — Батя, не хмурьтесь. Вам зараз куда? Домой или в степь? Могу дать машину.

— Спасибо, я на своем бегунке.

По дороге в тракторный отряд Василий Максимович немного успокоился. «Нет, Тимофеич на холмы не посягнет, он понимает, — думал он, проезжая проселочную дорогу. — А Дмитрию я сам накажу, чтоб искал другое место. Только что-то не по душе мне слово „пока“. Знать, пока я могу не тревожиться, а опосля что? Дмитрий может и без Барсукова посягнуть на холмы. Тогда что? Надо бы побеседовать с Дмитрием, пояснить: возвышения-то не абы какие, и как же мы останемся без них»…

В тракторном отряде ни души. Даже кухня, как обычно, не дымилась: не для кого было готовить обед. Поднимать пары еще не начали, культивацию подсолнухов вели Андроновы, а на прополке кукурузы задержался один Никитин. В ряд стояли лобастые машины с подвесными плугами. Проходя мимо, Василий Максимович подмигнул своему трактору. Траки гусениц, лемеха уже не блестели, как они всегда блестят на пахоте: успели и потускнеть, и кое-где покрыться ржавыми потеками.

— Что, дружище, тоскуешь без меня? — спросил Василий Максимович, обращаясь к трактору. — Вижу, помрачнел от безделья. Скоро начнем поднимать пары, снова засверкают и гусеницы, и лемеха.

Навстречу ему шел диспетчер Алеша Калюжный, Старому механизатору нравился Алеша Калюжный и тем, что дело свое знал, и тем, что любил и потанцевать, и песню спеть. «Только слово „диспетчер“ никак не подходит к Алеше, — думал он, — и непонятно, зачем придумали для парня такое название, натощак не выговоришь»…

— Привет, Максимыч! — издали крикнул Алеша. — Что-то вы задержались?

— Задержали дела. А где Петро?

— Не дождался вас и уехал в станицу.

— Не утерпел?

— Как на крыльях, улетел будущий папаша!

— А где «Беларусь»?

— В кукурузе, вас поджидает.

— Алеша, когда же начнем пахоту?

— Завтра отправлю вас на шестое поле, — ответил Алеша. — Так что сегодня кончайте кукурузу. Перебазировку начнете с рассвета.

Всякий раз, усаживаясь на быструю, легкую машину, Василий Максимович почему-то сравнивал «Беларусь» с развеселым станичным парубком и немножко даже с Алешей Калюжным. По рядкам кукурузы «Беларусь» бежал проворно, как бы вприпрыжку, — казалось, он не чувствовал тяжести культиватора. Василий Максимович поглядывал назад, кукурузные стебли кланялись, листья касались сошников. Ему приятно было и сидеть за рулем, и видеть эти качающиеся стебли, и чувствовать, как резиновые колеса вдавливали мягкую землю. Нерадостных мыслей о холмах уже не было, думая о Никитине, Василий Максимович вспомнил свою молодость и тот памятный для него день, когда Анна родила Максима. «Тоже первенца ждет, счастливая пора»… На сердце потеплело, и он замурлыкал какую-то песенку без слов, что случалось с ним редко.

Голавли и усачи, зажаренные в сливочном масле, лежали на сковородке, коричневые и еще горячие. Кувшин прохладного домашнего вина принесен из погреба. На столе тарелка с солеными огурчиками, стаканы, песочком ради такого случая начищены вилки, по краю стола раскинут рушник, хлеб нарезан ломтиками.

Этот завтрак Анна приготовила для зятя и дочери. Повязанная белой косынкой, она сидела, пригорюнившись, на лавке и ждала, а Эльвира и Жан, как на беду, все еще не просыпались. «Вася прав, по-городскому вылеживаются, видно, любят поспать, — думала Анна, поглядывая на дверь, где спали Эльвира и Жан. — Вот и Эльвира уже дома. Максим и Даша станицу не покидали, обзавелись своей домашностью, внучата, считай, рядом, не скучно. Максим токарничает, живет в достатке, у Даши тоже должность зараз не простая. А вот Митенька к нам уже не вернется, своя у него дорога. Да и Степа куда-то улетел, как он там?.. Зато Эльвира, слава богу, возвернулась, и не одна… Иван Ткаченко, а имя себе придумал чужое, не нашенское, шутник»…

И все же у матери не хватило терпения. Постучала в дверь и тихонько сказала:

— Доченька, а погляди, где солнце. Пора вставать.

Появились Эльвира и Жан, заспанные, скучные. Эльвира — в трикотажных, в обтяжку, брюках и в узкой кофтенке, Жан — в пижаме, рыжая кудлатая грива спадала ему на шею и на лоб. Словно желая показать матери, какой у нее муж и как она его любит, Эльвира взяла Жана под руку.

— Мама, вот и мы! — весело сказала она.

«При матери могла бы и не липнуть к нему, — осуждающе подумала мать. — И все такая тощая, пора бы пополнеть»…

Анне все нравилось в зяте. Рост не высокий и не низкий, а как раз такой, какой нужно; юношеская стройность, даже рыжая грива на голове, мелкие, вьющиеся по щекам волосы, такая же, под цвет меди, молоденькая бородка и ниточки усов. «Погляжу на него и диву даюсь, — думала она. — Какой-то он особенный, нежный, хотя и щупловатый, и все его обличье не наше, не деревенское».

Жан подошел к Анне, сказал:

— Мамаша, вашу ручку! С добрым утром!

Пальцы у него мягкие, не натруженные, взял он ими старую, жесткую ладонь Анны как-то по-особенному, наклонился и поцеловал. «Такого зятя ни у кого в станице нет, — покраснев, подумала она. — Молодой, а уже какой культурный да обходительный»…

— Как вам ночевалось у нас, дети?

— Спали, мамо, как убитые, насилу проснулись, — ответила Эльвира. — Дома, мамо, отлично спится.

— Совершеннейшая правда, спали мы спокойнейшим деревенским сном! — подтвердил Жан и тут же воскликнул: — Ба! Пардон! Что я вижу? Кубанская рыба на сковородке! Кубанское вино в кувшине и кубанские огурчики! Какая прелесть! Мамаша, какой это дурак сказал, что на селе плохо жить? Сущая клевета! Ночью — тишина, покой, днем — чистое небо, светит солнце, рядом река. А воздух? А эти дары природы?

Дочь и зять умылись, поспешили вынуть из чемодана с десяток расчесок и гребенок, зеркало, какие-то тюбики, флакончики. В комнате запахло чем-то свежим, непривычным, и это тоже обрадовало Анну. Эльвира и Жан смотрели в зеркало, причесывались, приводили себя в порядок, как показалось Анне, старательно и слишком долго.

— Эльвира, Жан, садитесь уж к столу, — сказала она, наливая в стаканы светлого, как слеза, вина. — Ну, дети, с возвращением!

Дети выпили вина и охотно принялись за вкусно поджаренную рыбу. Тут Жан еще с большей похвалой отозвался о деревенской жизни и спросил, кто тот рыбак, что в такую рань уже успел наловить голавлей и усачей.

— Батя постарался. — Эльвира с улыбкой посмотрела на Жана. — Любит он на зорьке поднимать свои верши. Привычка!

— Что-то вроде хобби? — спросил Жан.

— У него главная хоба — трактор, — с обидой сказала мать. — Вот уже сорок годков с ним не расстается.

— Да, а где же Василий Максимович? — спросил Жан. — Наверное, на рыбалке?

— Что ты! — ответила мать. — Давно в поле.

— Честь и хвала пахарям! — Жан поднял стакан. — За здоровье Василия Максимовича Беглова!

Жан выпил, рушником вытер губы и с еще большим желанием принялся за рыбу.

— Это хорошо, дети, что вы возвернулись в станицу. — Анна ласково посмотрела на дочь. — Нас, родителей, порадовали.

— Как, собственно, это случилось, с чего началось? — Жан отодвинул пустую тарелку и начал рассказ: — Михаил Тимофеевич Барсуков всякий раз, приезжая в Степновск, брился и подстригался только у меня. Нравилась ему моя работа. Так мы познакомились, один раз даже сходили вместе в ресторан. Когда же Михаил Тимофеевич узнал, что моя жена Эльвира — ваша дочь и отличный мастер женского салона, он тут же предложил нам переехать на жительство в Холмогорскую. Вот и все!