Они снова остались одни.

— Чудеса! — Варвара облегченно вздохнула. — Переродился наш Тимофеич, ну прямо не узнать!

— По мне, какой он был, такой и есть, — сказала Клава.

— Ну что ты, Клава! Совсем же другой человек! — стояла на своем Варвара. — И взгляд не такой сурьезный, и обращение, и обхождение. Неужели ничего так-таки и не заметила?

— Ничего…

— Это потому, Клава, тебе он кажется обычным, что раньше ты близко с ним не встречалась. А я-то знаю его как облупленного! И поверь мне, Тимофеич зараз изделался исключительно задушевным, аж стеснительным. А вот отчего бы? Не могу разгадать. Думаешь, раньше пришел бы он к нам в больницу?

— Почему бы ему не прийти и не посидеть?

— Времени не нашел бы для нас. А нынче что мы видим? Дажеть цветочки принес! Обо всем расспрашивал, интересовался. Появилась в нем душевность, вот что удивительно! А когда уходил, что сказал? «Милые женщины, поправляйтесь»… Не абы как, а «милые женщины». О чем говорят эти слова?

— Об уважении.

— Это, Клава, совершенно справедливо, — согласилась Варвара. — Если бы ты только знала, как Тимофеич лично меня уважает! Ну все одно как сын родную мать! И завсегда советуется со мной. Ежели у него возникает какое сомнение, ну, допустим, не знает, что и как делать, спрашивает: «Варвара Тимофеевна, а как вы смыслите, правильно я в данном случае поступаю или не правильно?» Я подумаю и отвечаю: действия твои, говорю, справедливые. Довольный, глядит на меня и усмехается. «Это хорошо, отвечает, что наши суждения сходятся, так что теперь я могу действовать смело»…

«Малость прихвастнула Варвара Тимофеевна, а я ей и не верю, — подумала Клава. — Да и кто же ей поверит? Пусть поговорит себе в утешение, а я послушаю». Варвара молчала, наверное, обдумывала, что бы еще сказать и чем бы удивить Клаву.

— Думаешь, он со всеми так советуется? — спросили она и тут же ответила. — Не-е-е, не со всеми! Это у него лично ко мне уважение какое-то особенное. На торжественных собраниях лично меня сажает в президиум, рядом с собой, ежели речь нужно сказать, меня просит. «Вы, говорит, Варвара Тимофеевна, умеете»… Как-то я пришла на собрание без наград, спешила и не успела повесить их на грудь. Обиделся Тимофеич, дажеть выговор мне сделал. «На будущее, сказал, прошу вас, мамаша, — так при всех, и сказал — мамаша! — приходите со всеми вашими орденами и медалями, чтоб на груди вашей красовались награды, каковые вы заработали своим безупречным трудом»… А вот то, что зараз он изделался каким-то непонятным, это меня удивляет. Не был он таким Что-то в душе у него проистекает. А что?

Варвара, закрыв веточкой сирени глаза, молчала, искала и не находила ответ на свой же вопрос. «Вот она похвастала, повозвеличила себя рядом с Барсуковым, и ей уже живется лучше, чем мне, — думала Клава. — Может быть, и не все было так, как она рассказывает, может, половина ее выдумка, в которую она сама поверила, а говорить ей об этом приятно»…

— Клава, я так полагаю, что всему виной тут Даша.

— А что Даша?

— Ну как же? Разве ничего не знаешь? Вся станица знает, а одна ты не знаешь. Эх, ты, девонька, жила в своем дворе как в норе.

— Да вы о чем?

— О том самом… Тимофеич полюбил Дашу…

— Да что вы? Не может быть… У него жена…

— Жена, муж — не в счет! — наигранно весело сказала Варвара. — Вся загвоздка, как я понимаю вопрос, в том, что оба они начальники, пребывают, сказать, у станицы на виду, и им эта вольность категорически запрещена. А сердцу, известно, не прикажешь. Вот через то Тимофеич и переродился. Вижу, переродился. Вижу, страдает, измучился, бедолага…

— Неужели все мужчины бабники? — вдруг спросила Клава так тихо, будто подумала вслух.

— Не все, и Тимофеича в одну кучу не сваливай, он не такой.

— Да почему не такой? У него жена…

— Потому и не такой… Вот твой Никита, к примеру, как себя вел? Якшался с бабочками?

Клава не ответила. Она невольно вспомнила Никиту, его связь с Катей на хуторе Подгорном, и к горлу острым комком подступили слезы.

Разговор в палате оборвался надолго.

— Ваня, просила Клава, чтобы ты…

Досказать Валентине помешал Иван. В дверях он подхватил ее на руки, как подхватывают любимого ребенка, и легко, радостно закружился с нею по комнате. Зная его неуемную восторженность и в душе одобряя ее и радуясь ей, она не вырывалась, а лишь болтала ногами и, с любовью глядя на его блестевшие, счастливые глаза, повторяла:

— Ой, медведь! Ну что ты делаешь, Ваня?

— Ношу тебя на руках!

— Слышишь, Клава просила прийти к ней в больницу…

Иван ничего не слышал и ничего не понимал.

— Ваня! Ну нельзя же так!

— Почему нельзя? Не понимаю! Не хочу понимать!

— Слышишь, тебя Клава просила…

— Я давно жду тебя. Почему так долго не приходила? Мне надо ехать сменить Петра, мотоцикл стоит, приготовлен, а тебя все нет и нет.

— Уезжал бы…

— Не повидав тебя? Как же можно, Валя?!

— Ну что ты делаешь, сумасшедший! Ваня, ну не надо… Прошу, Ваня…

Он осторожно опустил ее на кровать. В комнате стало тихо, и после их озорного смеха, молодых веселых голосов эта тишина казалась странной.

…Валентина встала, оправила платье, подошла к зеркалу, отворачивая от Ивана горячее, счастливое лицо. Она ласково сказала:

— Ненасытный…

Она подняла над головой голые до плеч руки и начала не спеша причесываться. Иван стоял перед ней, благодушно-радостный, с восторженной улыбкой смотрел на ее припухшие, только что им целованные губы, на ее большие, всегда ласковые глаза.

— Валя! Неужели обиделась?

— Да, обиделась.

— Ну чего? Не понимаю!

— Пора бы, Ваня, и поубавить свой пыл… Нельзя же…

Желая переменить разговор, Иван спросил:

— Так о чем просила Клава?

— Чтобы пришел к ней в больницу.

— Зачем я ей понадобился?

— Не знаю. Пропуск для тебя заказан.

— Может, она хочет что-то узнать о Никите? Я ни чего о нем не знаю.

— Все одно поди, навести ее. Она такая несчастная.

— Хорошо, заеду в больницу, а потом отправлюсь в степь. А завтра, после смены смотаюсь к Андрюшке.

— Не надо, Ваня, так часто ездить к нему.

— Это почему же? Ты не мать, а бессердечная мачеха! Наша пахота соседствует с предгорненскими полями, так что если поехать напрямик, то минут через десять можно быть в гостях у сына.

— Ваня, тебе уже пора!

— Да, да, еду!

— Будешь у Андрюшки, поцелуй его за меня, — сказала Валентина, провожая Ивана до дверей.

По дороге в больницу, включив фару, Иван мчался по уже завечеревшим переулкам и думал о том, что вот и сегодня опять оставил Валентину одну, и в груди ощутил колючий холодок. Обычно, уезжая в степь на сутки или на двое, он никак не мог избавиться от этого тревожного чувства, и всегда чей-то голос твердил ему: «Не теряй, дружище, голову, люби свою Валентину нормально, без тревог и волнений, так, как любят своих жен все мужья, и жизнь у тебя пойдет спокойно». — «Так, как любят все, я любить не смогу». — «А что же ты запоешь летом, когда начнется уборочная страда? Оседлаешь комбайн, и для поездки к Валентине времени совсем не будет. Что тогда?»

«Что тогда?» Об этом он не думал… Почему-то вспомнил, как Валентина неожиданно, не повидавшись с ним, уехала в Предгорную. За то время, пока она жила у своих родителей, Ивана мучили сомнения, и вот тогда он впервые подумал, что, видно, по глупости, случайно прибился не к своему берегу, что Валентина не для него и что ему, трактористу, нужно было жениться на Нине Горшковой: эта девушка с ее добрыми, стыдливо улыбающимися глазами как раз и была предназначена ему самой судьбой.

Однажды он встретил Нину, и как раз в то время, когда Валентины в Холмогорской не было. Это было перед вечером, Иван на мотоцикле возвращался с пахоты. Нина стояла возле Иванового двора, у калитки, как бы преграждая ему путь, и смотрела на него с виноватой улыбкой.