— И чего так сильно расстроился, Вася? — спросила Анна. — Так и до утра не уснешь.

— Разные думки одолевают. Я разумом, головой понимаю: тому, мать, что жизня наша меняется, надобно радоваться, — мечтательно говорил Василий Максимович. — Только сильно меня беспокоит: что будеть с крестьянством? По всему видно, что крестьянского племени вскорости не станет, переродится оно и переведется. Старые, такие, как мы, поумирают, а те, что народятся и вырастут, на нас не будут похожими. Но как это произойдеть? Что с людьми свершится в будущем? Кто ответит и кто пояснит?

— Ночью, Вася, надо не раздумывать, а спать.

Василий Максимович надолго умолк. Однако уснуть он не мог. Слышал, как ко двору подошел Гриша, и не один. Долетел звонкий смех и девичий голосок: «Гриша, не забудь, ровно в девять!»

«И у этих тоже свое, и Гриша прибывает до хаты уже не один, а с какой-то девчушкой, — думал Василий Максимович. — Красивая у них пора жизни, зацветают, словно маки на холмах»…

Затем он слышал, как пришли Жан и Эльвира, как они зажгли свет — розовая стежечка пробивалась сквозь дверную щель — и разговаривали шепотом. «Моя родная дочка с мужем припожаловали на жительство в станицу, — думал он. — А какие же они станичники? Да никакие. Горожане — это да. Эльвира в шароварах казакует по станице. А Барсуков Эльвирой и Жаном дорожит больше, чем механизаторами, квартиру обещал в новом доме. Даже по этим двоим видно, как сильно в станице изменилось людское население»…

Как всегда, Василий Максимович поднялся до восхода солнца, взял пахнущее жареным жмыхом ведерко и отправился на Кубань. Вернулся с полным ведерком трепещущих голавлей и усачей. Анна смотрела на него с сияющей улыбкой, протянула газету «Кубанская заря» и сказала:

— Порадуйся, батька! Степа пропечатал о нашей станице. Так складно написано, прочитай. Молодчина Степа!

— Ладно, прочитаю. — Василий Максимович свернул газету и сунул ее в карман пиджака. — Побыстрей собери поесть, а то я поспешаю в поле. — Уселся за стол, согнутым пальцем пригладил «мопассановские» усы. — Вот что, Анюта, не забудь сходить к Андроновым.

— Я и сама собиралась проведать брата, — сказала Анна, ставя на стол сковороду с хорошо поджаренной картошкой. — А ты что хотел? Понести им рыбы?

— Можно, можно, но я не об этом… По своей дурости Андрей затевает сватовство, — сказал Василий Максимович, принимаясь за картошку. — Хочет засылать сватов к Горшковым, решил ихнюю Нину засватать за своего Ивана.

— Да неужели? — Анна всплеснула руками. — А как же Иван? Согласный?

— Решил сватать без Ивана. Ты же знаешь, Иван снюхался с докторшей, и что там у них дальше будет неведомо. Отговори Андрея. Это получится смех, а на сватовство.

— Да как же Андрей так? Я и не знала.

— Вот так, взбрело ему в голову черт знает что. Вздумал действовать по старорежимным казачьим обычаям и попер напролом. Был у меня с ним разговор, да только без пользы. — Ладонью Василий Максимович смахнул с усов хлебные крошки. — Думает, что своей отцовской волей нынче можно насилком женить парня. Дурак! Меня запрашивал в сваты. Я отказался, потому как вижу в этом одно безрассудство. Рассердился на меня Андрей, не здоровается, не разговаривает. Нельзя допускать эту дурацкую затею, может произойти скандал на всю станицу. Сваты припожалуют, сосватают девушку, а Иван откажется. — Василий Максимович тяжело вздохнул. — А какой Андрей механизатор — золото! Династию посадил на машины, трудом показывает пример для других, а в голове у него, выходит, сидит дурость… Ты сурьезно потолкуй и с Феклой, пусть она отговорит Андрея от этой никчемной затеи.

Позавтракав, Василий Максимович уселся на мотоцикл и укатил, только сухой треск мотора еще долго слышался на укрытой утренним холодком улице.

Статью в «Кубанской заре» Василий Максимович прочитал лишь в полдень, когда к нему подкатил горючевоз и прямо на борозде начал заправлять трактор. Василий Максимович прилег на пахоте, прочитал написанное сыном и задумался… Обидная, давно им не испытанная боль кольнула сердце, в глазах приютилась тоска.

— Вот и конец холмам, — сказал он сам себе. — Да как же это так? Сгубить такую красоту?

Газета выпала из рук, ветерок, шелестя ею и играясь, перекинул ее в борозду. Когда грузовик-горючевоз уехал, оставив на пахоте след рубчатых колес, Василий Максимович скомкал газету, сунул ее в карман и пошел к трактору. Держа руку на рычаге, он вел машину, оглядывался, по привычке посматривал на старательную работу лемехов и на подплясывавшие следом бороны. Лемеха жадно входили в землю, переворачивали ее, и белесая пыль дымком курчавилась над ними. Василий Максимович смотрел на пахоту, а перед глазами — холмы, в седой ковыль одетые. «Сбылось мое предчувствие, — думал он, видя, как грачиная стая, давно уже увязавшаяся за плугом, кружилась и припадала к взрыхленной земле. — И почему те строения надо ставить на холмах? Разве вокруг станицы мало места? Придумал-то ту затею не кто-нибудь, а мой же сын. Один вознамерился изничтожить холмы, а другой расписал об этом как о какой-то радости. Нужно куда-то идти, кому-то жаловаться. А куда пойдешь и кому пожалуешься? Завтра сызнова побываю у Барсукова, он же мне наказывал, чтоб я не тревожился»…

На другой день Василий Максимович был свободен от смены и потому рано утром, позабыв о своих вершах, умылся, причесался и заспешил в правление: знал привычку Барсукова являться на работу до восхода солнца. За станицей над степью только-только заполыхала заря, а Барсуков уже находился в кабинете. «Работенка у него хлопотная, вот и заявляется ни свет ни заря. Хозяйство огромное, забот много, а тут еще и я припожаловал со своей бедой», — думал Василий Максимович, войдя в кабинет.

Барсуков не вышел из-за стола, как, бывало, выходил раньше, не протянул руки. Он откинулся на спинку вращающегося кресла и, приглаживая ладонями шевелюру, разговаривал с какими-то невидимыми людьми, и разговаривал так запросто, словно те люди сидели тут же, возле стола. Перед ним стоял замысловатый ящик с множеством кнопок, и Барсуков нажал одну из них, кивнул, здороваясь с Василием Максимовичем, спросил в микрофон:

— Второй зерновой? Виктор Петрович, как озимые? Повеселели после воскресного полива?

Из ящика — басовитый мужской голос:

— Еще как! Просто не узнать. Вчера специально ездил, осматривал весь массив. Отличные стоят хлеба.

— Это хорошо, спасибо, спасибо, порадовал. Есть ко мне вопросы?

— Все тот же: комбайны.

— Сколько просишь к тем, что уже имеешь?

— Всего четыре. Я не жадный…

— Через часок я к тебе подъеду, вместе посмотрим озимую и договоримся обо всем.

— Буду ждать.

Щелкнула кнопка, Барсуков наклонился к ящику:

— Комплекс птицеводческий? Кто на линии?

Послышался приятный женский голос:

— Это я, Колпикова!

— Привет, Елена Сергеевна! Как с планом продажи яиц?

— Задерживают тару и упаковочный материал. Но я обещаю в этом месяце план перевыполнить.

— Снова обещания? Слышал я их и с трибуны и по селектору.

— Михаил Тимофеевич, плохо у нас с доставкой кормов.

— Почему? Кто виноват? Ты же хозяйка комплекса!

— Вчера не подвезли ракушечник.

— Королев знает об этих безобразиях?

— Никак не могу дозвониться…

— Хорошо, я сам разыщу Королева и сейчас же направлю его к тебе. Еще вопрос: когда начнешь отправку живой птицы?

— Наряды на автотранспорт отосланы давно. Вчера ждали грузовиков, а они не прибыли.

— Сейчас же позвони в гараж, Прохорову, и от моего имени скажи, чтобы через час грузовики были на комплексе. Желаю успеха! — Барсуков нажал соседнюю кнопку. — Илья Гаврилович?

— Так точно, я!

— Ну, что хорошего надумал?

— Приблизительно то же самое.

— Что заладил? Я не могу ни жить, ни работать по твоей приблизительной теории. Отвечай: когда выполнишь план? Нужны не разговоры, а дело, не обещания, а отправка кабанов на мясокомбинат. У меня план по мясу горит сизым пламенем! А ты кормишь меня обещаниями!