— Ради этого я и прибыл. Только мой разговор не о хате…

— О холмах?

— О них, сердешных.

— О холмах, отец, говорить нечего.

— Это почему же так?

— Мой проект принят во всех инстанциях, утвержден, одобрен и привязан к месту. — Дмитрий снисходительно улыбнулся, как бы говоря: все одно, старик, не поймешь. — В языке строителей есть такое выражение: привязка объекта к месту. Так вот, строительный объект в Холмогорской уже привязан к месту, и переутверждать, перепривязывать никто не станет.

— Знать, привязано? Может, и узлы затянуты?

— Да, если угодно, и узлы затянуты.

— Тебе что, другого места не нашлось? Кругом Холмогорской какой стелется простор — строй что хочешь! Чего же ради посягаешь на холмы?

— Не посягаю, нет. Обстоятельства, сама жизнь заставляет меня это делать. — Дмитрий смотрел на отца полными горечи глазами. — Я уже не раз говорил: мой проект необычный, он сделан специально для холмогорского комплекса.

— А зачем тебе понадобились холмы?

— По проекту цеха будущего комплекса должны стоять на возвышении, это необходимо для автоматизации процессов производства, — с тем же видимым спокойствием отвечал Дмитрий. — Зачем же ставить дорогостоящее возвышение, когда есть готовое, даровое, отлично, веками спрессованное?

— Те возвышения, сынок, не простые, вот в чем вся штука, — грустно сказал отец. — Холмы стоят века, они людской кровью умытые, на них по весне маки зацветают, ковыль-трава поклон отвешивает путнику.

— Что тебе еще сказать? — Дмитрий поднялся и зашагал по мягкому ковру. — Трещит, на куски ломается весь станичный уклад, изменяется труд и быт холмогорцев, а ты, передовой человек, ничего этого не видишь и не замечаешь. В станицу входит индустрия, именно с нею и связано будущее хлеборобов. И то, что делается в Холмогорской сегодня, — это еще только цветики. Ягодки впереди, и задержать или приостановить в станице поступь индустрии невозможно, как невозможно задержать восход солнца. Извини меня великодушно, но твою трогательную заботу о холмах нельзя ни понять, ни объяснить, и тут ты похож на своего старорежимного братца Евдокима. Тот как только выпьет, так и начинает оплакивать своих былых коней и казачью старинушку. Погибло-де казачество, не стало-де в станице ни тишины, ни покоя, на улицах нет ни коня под седлом, ни запаха конского пота. В домах телевизоры, радио, на улицах машины. А ведь этому, отец, надо радоваться! — Дмитрий остановился у окна, не зная, что еще сказать насупленному старику. — Нельзя оплакивать то, что себя изжило и что уходит от нас навсегда. Хорошо, что уходит, скатертью ему дорога!

— Умничаешь, Дмитрий! Стал сильно грамотным!

— Не умничаю, а говорю то, что каждый тебе скажет. Ведь ты и на нас, своих детей, обижаешься, — продолжал Дмитрий, стоя у окна. — Ты почему-то убежден, что дети тракториста обязательно должны быть трактористами, и в этом глубоко заблуждаешься. В жизни так не бывает, И у тракториста могут родиться и рождаются дети талантливые, даже одаренные, и именно колхозный строй дает им широкую возможность проявить свой талант и свою одаренность. В этом и есть суть нашей реальной жизни.

— Не морочь мне голову. Я приехал к тебе говорить о холмах.

— Холмы, степные маки, ковыль-трава — это лирика.

— Дмитрий, подбери для стройки другое место, — не слушая сына, твердым голосом говорил отец. — В последний раз прошу: сохрани холмы, сбереги их не для меня, а для станицы и для ее будущих жителей.

— Не могу.

— Как же так — не можешь? А ты смоги!

— Не имею права. — Дмитрий тяжело вздохнул, как бы говоря этим вздохом, что и рад бы исполнить отцовскую просьбу, но не может. — Пойми меня: не могу! Да, признаться, и не нахожу нужным.

— Тогда, выходит, и толковать-то нам не о чем. — Василий Максимович поднялся, недобрым взглядом покосился на сына. — Вижу, зазря к тебе пожаловал. Время попусту потратил. Поеду домой.

— Ну что ты, отец? Зачем же такая обида? Переночуешь у меня, а завтра…

— Что завтра? Нечего у тебя засиживаться. — Не мешкая Василий Максимович переоделся, затянул ремень и стоял, сухой, жилистый и еще стройный. — Проведаю Григория — и на автобус. К вечеру доберусь до станицы. — В прихожей он надел ботинки, брезентовый, побывавший под дождями плащ, смятый картуз. — Только вот что запомни, сынок: без драки холмы я не отдам! Дойду до Солодова, доберусь до Москвы, а справедливость все одно отыщу.

— Совершенно напрасное беспокойство, — уверенно заявил Дмитрий. — Всюду, в том числе и в Москве, тебе скажут то же самое, что сказал я. — Он позвал жену. — Галя, отец уже уходит!

— Да неужели? — искренне удивилась Галина, уже догадываясь о ссоре отца с сыном; она непонимающе смотрела то на свекра, то на мужа. — Митя, да как же так? Что случилось? Василий Максимович, что же вы так быстро нас покидаете? Мы так рады, что вы приехали…

— В самом деле, Василий Максимович, останьтесь, — сказала Екатерина Астафьевна. — Ну зачем вам уезжать? Вечером придет Гайворонский. Посидим, поговорим, телевизор посмотрим. Вы увидите Гайворонского и сами убедитесь, какой это прекрасный человек! А какой собеседник! И как он будет рад с вами побеседовать!

— Поеду, поеду. — Василий Максимович протянул свою жесткую ладонь. — Ну, прощевайте покедова.

— Привет Анне Саввичне, — сказала Галина.

— Перекажу.

— Как же ты найдешь Гришу? — спросил Дмитрий. — Давай подвезу на машине.

— Не стоит беспокоиться, обойдусь.

— Тогда пусть проводит Геннадий. — Дмитрий позвал сына. — Гена, проводи дедушку в музыкальное училище.

Василий Максимович взял авоську, чемодан с гостинцами для Гриши и, сопровождаемый внуком, ушел. Когда за ним закрылась дверь, Галина пожала плечами, посмотрела на хмурое лицо мужа и сказала:

— Странно и непонятно… Вы что, поругались? Из-за чего?

— Старая история…

— Какая?

— Ты же знаешь, между нами стеной встали холмы.

— Уважил бы старика, — советовала Галина. — Не упорствуй, подбери другое место для стройки.

— Как уважить? Как подобрать новое место? Да ты соображаешь, о чем говоришь?

— Митя, обойдись без холмов, — упрашивала Галина. — Нельзя обижать отца.

— Не понимаю, на кой черт нужны ему эти холмы! — Дмитрий решительно махнул рукой, как бы желая отделаться от мысли об отце. — Да, норовистый старик и без причуд никак не может!

Казалось бы, проще простого: не думать о Дмитрии, выбросить из головы, забыть и успокоиться. Но как это сделать? Нет, не мог Василий Максимович ни успокоиться, ни забыть о своем разговоре с сыном. Слишком тяжкая обида залегла на сердце, копошилась там, беспокоила. Как же это так? Родной сын не помог отцу, не внял его просьбе? Да еще как ответил! «Не могу, не имею права, не нахожу нужным». А кто этому поверит? Никто! Если бы захотел, то и смог бы, и право заимел бы. Не пожелал помочь отцу, и это обижало старика.

Рядом, подпрыгивая и еле поспевая, торопился Геннадий, и был он так похож на Дмитрия, что Василий Максимович, частенько поглядывая на своего городского внука, невольно видел в нем Митю, когда тот еще был мальчуганом. «Помню, учился Митя хорошо, был послушен, с родителями обходителен, — думал Василий Максимович. — И кто тогда мог предположить, что со временем он станет таким бессердечным? И сынок у него славный мальчик, и неужели он переродится, когда вырастет»…

— Гена, батька своего слушаешься?

— Это что — папу? А как же! — живо ответил Гена. — Даже очень слушаюсь. Я во всем ему помогаю. И маме тоже.

— Молодец, родителей надобно слушаться и надобно им подсоблять, потому как ты ихний сын!

— Вот и музыкальное училище, — сказал Гена. — Общежитие во дворе, входить надо вон в ту калитку.

— Ну, Геннадий Дмитриевич, прощевай. — Василий Максимович обнял внука. — Я тут и сам отыщу Гришу. А ты беги домой.

У Гриши Василий Максимович немного успокоился. Младший сын был ласков, — наверное, соскучился по отцу. Гриша открыл чемодан, увидел припасенные матерью гостинцы, обрадовался, как малое дитё, и начал танцевать. Тут же, в комнате общежития, собрал шумную ватагу мальчиков и девочек, высыпал перед ними на стол все, что хранилось в чемодане и в авоське, и это понравилось отцу. Надо было бы Анне Саввичне самой видеть, с каким старанием молодые музыканты расправились с ее пирожками. «Молодец, Григорий, не скаредничает, заботится не только о себе, а и о своих товарищах», — одобрительно подумал отец.