Чуткое материнское сердце не ошибается. Гриша и в самом деле направился не к Максиму, а к Людмиле. Он тут бывал и раньше, а сегодня почему-то робко приблизился к знакомым воротам, попробовал открыть знакомую калитку и не смог: изнутри она была закрыта засовом. Гриша знал, эта калитка никогда не закрывалась, а тут — засов. Гриша постучал, думал — Людмила услышит и откроет. Нет, не услышала, потому что мать упрятала ее в чулан и ключ от дверей положила в карман своего фартука. На повторный, настойчивый стук вышла мать Людмилы, тетя Наташа, и Гриша не узнал ее. Глаза нелюдимые, волосы выбились из-под косынки, лицо бледное, заплаканное.

— А! Заявился, женишок! — крикнула она. — Убирайся отсюда, ирод!

— Да что вы, тетя Наташа…

— Какая я тебе тетя? Ишь отыскался племянничек!

— Но вы послушайте…

— Нечего мне слушать!

— Я обязан вам сказать…

— Чего сказать? Задурил голову девушке, а сам бежишь из станицы! Собрался уезжать, так и уезжай подобру-поздорову! Ну чего стоишь! — Она взяла палку и пошла в наступление на Гришу. — Не выводи меня из терпения! Людмилу все одно больше не увидишь! Ну чего зенки пялишь? Или хочешь отведать вот этой палки?

И тут Гриша, не желая связываться с обозленной женщиной, ушел от греха. Он побывал у Максима и у Даши, и был он молчалив и грустен. Брат и сестра думали, что Грише жалко покидать станицу, и Даша даже сказала:

— Гришенька, ты не печалься. Это хорошо, что ты едешь учиться музыке. Там, в училище, будут у тебя новые друзья, а Степновск намного лучше нашей Холмогорской.

Гриша промолчал: зачем же Даше знать, что у него на сердце? В то время когда Гриша был у Даши, к отцовскому двору на своих «Жигулях» подъехал Дмитрий. Как всегда, веселый, в отличном настроении, он вбежал в хату, обнял мать.

— Мама, ты одна?

— Как видишь.

— Где же наш скрипач?

— Пошел прощаться с Максимом и с Дашей. А может, и еще с кем, — грустно добавила она.

— А отец дома?

— Недавно уехал к тракторам.

— Никогда нельзя застать его дома. — Дмитрий прошелся по комнате. — Поеду привезу отца. Надо же нам повидаться. Я слышал, он воюет против моего проекта.

— Не воюет, а хочет, чтоб остались холмы, — поправила мать. — А ехать за отцом не надо. Он все одно не приедет.

— Почему?

— С Гришей поссорился…

— Ну вот, и до Гриши дошла очередь. — Дмитрий не переставал ходить. — Наверное, недоволен, что его сын поступил в музыкальное училище?

— С этим он уже смирился… Гриша парубковал всю ночь, заявился только под утро. И такое сказал нам…

И мать поведала Дмитрию о разговоре Гриши с отцом.

— Только и всего? — Дмитрий остановился и рассмеялся. — И стоило из-за такого пустяка злиться! Мелочь… Школьные увлечения, а они, как известно, быстро проходят и еще быстрее забываются. У меня тоже была так называемая школьная любовь. А где она? И ты, мама, и отец обязаны понимать, что Гриша вступает в мир искусства и там, в этом прекрасном мире, он еще встретит девушку своего круга.

— Какого еще круга? — спросила мать. — И что это за круг?

— Ну, встретит девушку своих, общих с ним интересов, — пояснил Дмитрий. — Гриша талантливый музыкант, и жена у него должна быть музыкантша или певица.

— Люся тоже мастерица и спеть, и сплясать, — возразила мать. — К тому же Люся девушка работящая, хорошая хозяйка, все она умеет делать и из порядочной семьи.

— Мама, но я же не об этом. — Дмитрий смотрел на мать, и снисходительная улыбочка затеплилась на его лице. — Работящая, хорошая хозяйка — это так, но это не то… Если бы вы знали, какой трудный конкурс выдержал Гриша! На одно место было десять претендентов и ваш сын в этой десятке вышел первым. Это не так просто! Так что теперь для него главное — учеба и учеба. Потом он поедет в Москву… Вот тогда-то и можно будет подумать о женитьбе.

— Где Гриша станет жить? — не слушая Дмитрия, спросила мать. — У тебя?

— Не пожелал. Гордая бегловская натура. Я говорил ему, чтобы жил у меня, квартира большая, место есть. Наотрез отказался. Будет жить в общежитии при училище… А! Вот и он! Ну как, будущая знаменитость, готов к отъезду?

— Да, можно ехать, — нехотя ответил Гриша.

— Отчего такой скучный? Не выспался?

Гриша не ответил.

— Сыночки, вы хоть позавтракайте. — Анна Саввична захлопотала у стола. — Все стоит нетронутое. Садитесь к столу. Митя, налить тебе парного молока? С пеной, еще теплое, такое, как ты когда-то любил.

— Налейте, — согласился Дмитрий. — А отцу, мама, скажите, чтоб о холмах не думал. Свое они уже отжили.

— Сам скажешь, ежели батька не жалко.

После завтрака Гриша обнял плакавшую мать, сердце у него сжалось, защемило, и он с трудом удержал слезы. Взял свой чемодан и первым вышел из хаты. «Ну вот и все, прощай, мама, прощай, Холмогорская, и прощай, Люся, — думал Гриша, усаживаясь в „Жигули“. — Неужели я больше не увижу Людмилу?»

Дмитрий уселся за руль, и резвая в ходу машина покатилась по улице так быстро, что бедная Анна Саввична сквозь слезы, как сквозь мокрый туман, не видела ни машину, ни махавшего ей рукой Гришу.

Сразу же за станицей потянулся молодой лесок вперемежку с кустарником. Среди увядающей зелени деревьев выделялись боярышники в своих красных, как пламя, осенних нарядах. И вдруг рядом с багрянцем боярышника мелькнуло что-то белое, похожее на взмах гусиного крыла, и Гриша крикнул:

— Митя, остановись на минутку!

— Что случилось?

— Это она! Я сейчас вернусь.

Гриша побежал к лесу, перепрыгивая через кустики. Теперь возле боярышника Дмитрий увидел не взмах гусиного крыла, а девушку с косынкой в руке и невольно подумал: «Не стерпело девичье сердце. Прибежала, а напрасно, совершенно напрасно». И когда Гриша вернулся с сияющим лицом и «Жигули» набрали скорость, Дмитрий, не отрывая глаз от дороги, сказал:

— Советую как брату — забудь Людмилу!

— И ты как отец?

— Пойми, Гриша, у тебя нет с этой девушкой ничего общего.

— Это ты так считаешь?

— Да тут и считать нечего. Гриша, с твоим талантом… А она кто?

— Знаешь что, Дмитрий, мои отношения с Люсей мое личное дело, и оно никого не касается, — гневно заговорил Гриша. — И ни в чьих советах я не нуждаюсь. Так что прекратим ненужный разговор…

Дмитрий покосился на брата с таким недоумением, точно бы увидел рядом с собой не Гришу, а кого-то другого, и ничего не сказал.

До Степновска они ехали молча.

Затравенел проселок, позарос лебедой, укрылся кустиками татарника; у большака начинался, потом перепоясывал весь выгон, изгибался близ холмов и вонзался в улицу. Вот уже сколько лет на своем бегунке Василий Максимович мерил этот чуть приметный в траве след, уезжая в поле и возвращаясь домой. Привык, наизусть знал каждый бугорок и каждую рытвину. Частенько, сам того не замечая, ни с того ни с сего сворачивал на кочковатый, усыпанный застаревшими кротовыми курганчиками выгон и подкатывал к холмам.

Вот и сегодня проворные колеса словно бы сами по себе вывернули из глубокой, тонувшей в бурьяне колеи и побежали напрямик, и Василий Максимович остановил их только возле холмов. Оставил машину внизу, а сам поднялся по густой и толстой, как войлок, траве, и ковыль, ластясь у его ног и кланяясь ему, будто бы спрашивал:

«Дружище, что так долго не приходил? Или позабыл к нам дорогу?»

«Дорогу-то помню хорошо, да все как-то недосуг».

Василий Максимович прислушался. И опять словно бы услышал голос ковыля, тихий, нашептывающий:

«Дошли и до нас слухи, будто хотят сровнять с землей холмы. Это правда или брехня?»

«Правда. Она, эта правда, и меня сильно тревожит».

«Кто же он, тот смельчак?»

«Сынок мой, Дмитрий»…

«Так ты передай своему сынку: не он поднимал холмы, не ему их и изничтожать».

«Передать-то можно. Надо бы их защитить. Но как? Вот свернул сюда, хочу посидеть да подумать».

Василий Максимович устало опустился на ковыль.