Почаще бы Барсукову припадать к земле и вытягиваться бы на траве так, чтобы с хрустом выпрямлялся позвоночник и чтобы лопатки вдавливали кочковатую, пыреем поросшую землю. Он же все сидел да сидел — то в машине, то в своем кабинете. А ведь это необычное удовольствие — лежать, вытянувшись, на траве — он узнал еще в детстве. Почему же он его забыл? Не было свободного времени? Да, с временем, верно, трудновато. Но ведь человека и природу ничто не может разделить. И хотя он переделывает ее, приспосабливает для своих нужд, а жить без нее не может. Природа, она извечна. И что бы там ни говорилось на наших собраниях и заседаниях, какие бы ни происходили перемены в наших душах, а трава каждый год росла так же, как она росла сто и двести лет назад, и все так же веет от нее все тем же теплым, сладковатым душком. Не перевелись и шмели, они все так же сонливо что-то свое наговаривали над ухом, и Барсуков слышал, как по руке ползла какая-то букашка, — и куда же она, бедняжка, спешила? И у его ног плескалась вода, как в настоящем море и с таким натуральным спокойствием, точно находилась она в этих высоких берегах с незапамятных времен. А ведь это холмогорцы по инициативе Барсукова подняли для нее эти берега и заставили так натурально плескаться.

Когда это было? И как было? В памяти воскресла картина рождения обширного, поднятого над степью водоема. Кротами влезали в чернозем землеройные машины, своими стальными носами бульдозеры накатывали на эти высокие насыпи взрыхленную землю, самосвалы сновали один мимо другого, неся на своих плечах речной гравий, чтоб берега встали попрочнее. Немало потребовалось усилий людей и моторов, чтобы на ни к чему не пригодном солончаке кольцом встали эти берега-дамбы. Вода приходила сюда с верховья Кубани по трубам, самотеком, а уходила в бетонные шлюзы, как в калитки, привольно разливалась на рисовых чеках и по глубоким поливным канавам. Не прошло еще и пяти лет, а Труновское озеро прижилось, стало обыденным и привычным. В нем водились раки, лещ, серебряный карп, голавли; берега успели обрасти камышом как лицо бородой, и сюда во время перелета на короткий отдых опускались утиные станицы, а холмогорцы любили приезжать на озеро отдохнуть, порыбалить, особенно в воскресные дни.

Чувствуя идущий от озера холодок, Барсуков, не вставая и не открывая глаз, видел водную гладь, и какую! Бугрились мелкие волны-барашки, берега лежали зеленым кушаком, и на мелководье, то там, то тут, темнели кустики осоки. На самом высоком берегу, краснея кирпичными стенами, необыкновенно красиво возвышался Казачий курень. Выйдут гости на балкон, и перед ними вода и вода, а на горизонте синеватым рисунком видятся горы с узкими полосками снега, словно бы отороченные кроличьим мехом… Да, ничего не скажешь, живописная картина открывается с балкона Казачьего куреня. Недавно на этом балконе стоял, любуясь озером и предгорным пейзажем, Якубович, гость важный и нужный. После того как он уехал, через неделю созрела черешня, ягода нежная, нетерпеливая, ждать она никак не могла. И Якубович дал не только наряды, а и тару и транспорт, он смог бы прислать хоть тысячу ящиков, а грузовиков столько, сколько нужно. Вот тут и гадай, что же лучше: пригласить Якубовича в курень, попотчевать, не скупясь, и своевременно доставить в города свежую, только что с ветки черешню? Или поскряжничать и погубить прекрасные плоды, да к тому же и понести убытки? И что ж, что в станице уже распевают частушки на мотив «Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои». Стихотворцев в «Холмах» хватает, пусть себе сочиняют, и нечего обижаться, холмогорцы любят и посмеяться и пошутить. Дм и как же богатому хозяйству обойтись без гостеприимства и без хлебосольства? А по всему видно, придется обходиться. И может оказаться, что Якубович — это уже последний гость Казачьего куреня.

Лежал Барсуков на траве, как на перине, смотрел в завечеревшее, блекло-серое небо, и вставать ему не хотелось. Будто и день выдался похожим на все другие дни, а что-то сегодня сильно устал, приморился, как загнанный на скачках конь. Неужели уже начал стареть и сдавать? Рано, Михаил, рано! Впереди, не забывай, июль и август, силенки, сам знаешь, потребуется немало.

Наклонился Ванюша, сказал негромко:

— Михаил Тимофеевич, совсем уже стемнело, пора вставать. Погляди, какая над озером повисла лунища!

Барсуков удивился: как же, оказывается, быстро завечерело и какая полнолицая луна гуляла в небе, своим тусклым светом озаряя потемневшую в густых сумерках землю. Он поднялся и, сидя на помятой траве, посмотрел на озеро. На воде, от берега к берегу, серебром отсвечивала лунная дорожка.

— Ты же хотел сегодня проскочить в лесничество, — напомнил Ванюша. — Поедем, через час будем там.

— У лесников побываю завтра… Что-то я совсем выбился из сил.

— Когда ты спал, я смотрел на тебя…

— А я не спал. Лежал и думал…

— Все одно я глядел на твое лицо, серое, нездоровое, и удивлялся. Никак не могу разгадать, Тимофеич, что ты за человек.

— Что именно тебе непонятно?

— Худущий стал, на тебе штаны уже не держатся, все подтягиваешь их пояском. — Ванюша присел рядом, сорвал стебелек пырея, перекусил его острыми зубами. — Зачем тебе так впрягаться в работу? Сколько езжу с тобой, кажись, уже лет шесть, и ни разу не видел, чтобы ты отдыхал, чтобы поехал в санаторий, на море, как все… Первый раз вижу, что лежишь на траве. Вкалываешь от зари до зари, не жалеешь себя, Тимофеич.

— Как жалеть себя? Ведь должность такая. — Барсуков усмехнулся. — Председатель как заведенная машина, его не остановить. Да и останавливать-то нельзя. Отключи, допустим, меня вот так, вдруг, ото всего, и я пропаду…

— А наш сосед Харламов?

— Не тревожься, Ванюша, о Харламове, у него то же самое — забот полон рот.

— Отчего же Харламов не худеет и завсегда веселый?

Барсуков не ответил, посмотрел на Казачий курень и сказал:

— Окна светятся, значит не спит Коньков.

— Поедем к нему, пусть рыбой угостит, — сказал Ванюша, и в это время свет в окнах погас. — О! Испугался гостей, погасил.

— Какое красивое озеро! — мечтательно говорил Барсуков. — И эти темные камыши, и блеск воды, и серебряный пояс! Пойду умоюсь этой серебряной водичкой.

Он стянул через голову рубашку и, скользя подошвами по заросшему отлогому берегу, спустился к воде, присел там. Пока плескался, умываясь, подошел Коньков. Картуз с широким козырьком надвинут на глаза, брезентовая куртка затянута армейским ремнем, на груди, как у полководца, старый цейсовский бинокль, за спиной — ружье. Коньков поздоровался, снял ружье, и слабый отблеск луны заиграл на черненом стволе.

— Тимофеич, не вздумай купаться, — сказал он, опираясь на ружье, как на посох. — Вода пришла к нам от ледников и в озере никак не согреется. Свободно можно простудиться.

— Я только умылся. — Барсуков быстрыми шагами поднялся по травянистому склону, тряхнул мокрой головой и начал утираться полой рубашки. — Игнат Савельич, что-то не зорко охраняешь водоем?

— Это почему же не зорко? — удивился Коньков. — очень даже зорко!

— Въезжать на берег машинам запрещено. А мы тут сколько уже стоим — и ничего.

— Чужим, верно, запрещено, а вы свои. — Коньков показал на бинокль: — Как только машина поднялась, я сразу глянул в окуляры, вижу — свои.

— Ну, как вообще идут дела, Игнат Савельич? — спросил Барсуков, наклоняясь и натягивая рубашку. — Браконьеры беспокоят?

— Пока терпимо, больших нарушений нету. — Коньков повесил на плечо ружье. — Как-то на той неделе перед вечером навел я свои окуляры и вижу: в камышах чернеют головы. Непрошеные гости то ли неводом рыбу шарят, то ли хотят поживиться раками. Пришлось сесть в моторку и припугнуть… Других нарушений не было, на озере спокойно.

— А в курене?

— Курень стоит себе, чего ему. — Коньков кашлянул в кулак, так он делал всякий раз, когда собирался сказать что-то важное. — Но лично меня, Тимофеич, ежели желаешь знать правду, курень никак не радует. И я давно хотел просить у тебя увольнения, да все как-то не выходило подходящего случая. — Он снял картуз, ладонью погладил бритую, лоснившуюся под лунным светом голову. — А зараз вот прошу, Тимофеич, ослобони меня от куреня.