Второе дело — все тот же, изрядно надоевший ему Казачий курень. Он сидел в голове и не давал покоя ни днем, ни ночью. Не так давно Барсуков вместе с Дашей все же побывал на концерте художественной самодеятельности и послушал разудалые частушки о курене и о себе. Частушки были шуточные, не злословные. После концерта, когда они вышли из Дворца культуры, Даша спросила:
— Михаил, как тебе понравилось народное творчество?
— А что? Понравилось, — ответил Барсуков. — Молодцы! Слова подобрали хлесткие, да и пели девушки задорно. Мне тоже досталось…
В тот же вечер, придя домой, он сказал сам себе:
«Ну, все, хватит! С куренем надо кончать».
Но как кончать? Находясь сейчас в курене, он подумал о том, что, может быть, следует отдать это помещение под станцию рыбоводства и повести рыбное хозяйство в «Холмах» на научной основе, чтобы оно приносило доходы. Подумать об этом заставил разговор с Коньковым о том старике, который каждый день сидел с удочкой у озера. Да, старик был совершенно прав, рыбное хозяйство в «Холмах» велось из рук вон плохо. Барсуков решил сегодня же повидаться и поговорить с этим ихтиологом о рыбоводстве в «Холмах». Вот тогда бы и пригодился Казачий курень.
Третье дело — поездка в «Россию». Давно он собирался побывать у Василия Васильевича Харламова. Хотелось познакомиться с хозяйством «России», посмотреть, как оно ведется, так ли, как в «Холмах», или не так, чему-то поучиться у своих соседей, а главное — по душам поговорить с Харламовым. И он подумал: когда же это лучше сделать? До выступления на собрании районного актива или после?
Четвертым, и немалым, делом было строительство межхозяйственного мясопромышленного комплекса. Время уходило, давно подоспела осень, а о начале строительства ничего не слышно. Подумал он и о жалобе старика Беглова. Все больше и больше Барсуков склонялся к мысли, что Василий Максимович был прав, что холмы можно было бы не трогать и построить комплекс на берегу Кубани — места много. Если же по проекту нужно возвышение, то его можно сделать, так что не обязательно для этого использовать холмы. В числе записей для выступления на собрании районного актива была запись о холмах и о затянувшемся строительстве. Хотелось ему поговорить с Дмитрием Бегловым. Дмитрий же, как на беду, в Холмогорскую не приезжал. Последний раз он был в станице в конце июля, взял с собой Гришу, чтобы устроить его в Степновске в музыкальное училище, и уехал. Повидаться с ним тогда Барсукову не довелось.
Пятое дело касалось Никиты Андронова. Никиту нужно было поддержать, поставить, как говорил Барсуков, «на собственные ноги». Но задача эта оказалась непростой. От работы Никита отказался, в свой дом не приходил. Днем где-то пропадал — не то за Кубанью в лесу, не то в степи, — а ночевал у родителей. Не так давно Барсуков пригласил Никиту для беседы. Тот пришел не в назначенный день и час, а через неделю, был по-волчьему угрюм, на Барсукова не взглянул и на вопрос, почему пришел с таким опозданием, не ответил. Барсуков предложил ему бензовоз: доставлять к тракторам горючее — работа не трудная, а заработная. В ответ Никита потер кулаком заросшие жесткими волосами щеки и отрицательно покачал головой.
«Это что значит? — спросил Барсуков. — Намерен бездельничать? Так или не так?»
Никита промолчал.
Тем временем заря уже успела развесить на окнах свои яркие ситчики, начинало рассветать, и Барсуков наконец уснул, так и не дождавшись ответа Никиты. И над озером уже заполыхало солнце, и в комнате уже все было залито светом, и Коньков уже два раза тихонько приоткрывал дверь, беспокоился, потому что остывал приготовленный им завтрак. Барсуков же все спал и спал, усердно посвистывая носом. Будить его Коньков не решался и хорошо сделал, что не разбудил, потому как мог помешать Барсукову досмотреть престранный сон. Будто бы он и Даша стояли в какой-то церквушке под венцом и венчал их не поп, а Казаков, одетый в поповскую рясу. Он заставил новобрачных поцеловаться, потом дал им кольца и велел обменяться ими. И тут же, сняв рясу, Казаков увел молодоженов из церкви. Дашу усадил в одну «Волгу» и сказал шоферу, чтобы ехал в Холмогорскую, а Барсукова — в другую «Волгу», приказав шоферу побыстрее ехать к Труновскому озеру.
«Алексей, это зачем же увозишь нас в разные стороны?» — невольно спросил Барсуков.
«А затем, что так надо», — отвечал Казаков.
«У меня в „Холмах“ дела»…
«Кончились твои дела в „Холмах“».
«Как же без меня?»
«Ничего, обойдемся. А ты поживи в Казачьем курене»…
У входа в Казачий курень Барсуков увидел Конькова. Тот стоял с автоматом, вся грудь в орденах и медалях, пилотка чуть сдвинута набок. Он молодцевато подмигнул Барсукову и сказал:
«Тимофеич, прошу следовать за мной!»
«Куда?»
«Прямо на второй этаж».
«Игнат Савельевич, что это значит?»
«А то, что я приставлен к вам для охраны».
«Где же Даша?»
«Ее нет и не будет! — четко, по-солдатски, отвечал Коньков. — Потому как вместе вам находиться нельзя».
«Да почему же нельзя?»
«Потому что Казаков запретил. Для того, говорит, и построен Казачий курень, чтоб в нем навечно поселить Барсукова».
«Да не может быть! Что же это, Савельич?»
«Может, раз Казаков приказал»…
«В курене я не останусь. Пусти меня, Савельич! Пусти!»
— Тимофеич, и чего раскричался? Ить я тебя не держу. Вставай, завтрак давно готов.
Барсуков раскрыл глаза. Коньков стоял возле кровати и усмехался. Смешно было слышать, как Барсуков во сне разговаривал.
— Вот видишь, как сладко спится в курене, — сказал Коньков. — Приезжай сюда почаще.
— Да, заснул крепко. А тут еще приснилось черт знает что! — Барсуков посмотрел на часы. — Ого! Уже поздно! — Он быстро поднялся и начал одеваться. — А у меня столько дел… Савельич, попью у тебя чайку и уеду.
— А завтракать?
— Только стакан чаю… Да, странный виделся мне сон, очень странный!
23
Успешно сдав экзамен в Степновском музыкальном училище, Гриша приехал в Холмогорскую в середине августа, всего на два дня — пятницу и субботу. В воскресенье он должен был вернуться в Степновск и вместе с другими первокурсниками принять участие в подготовке общежития к зиме. В день же его приезда Анна Саввична заметила, что Гриша был чем-то опечален. Он выходил за ворота и подолгу стоял там, задумавшись. На ее вопрос, почему ему не сидится в хате, возле матери, Гриша отвечал уклончиво, говорил, что хочет наглядеться на станицу. А мать не верила, она знала: Гриша потому простаивал у ворот, что поджидал Люсю, а она, как на беду, не приходила. Улица была безлюдна. Куда Гриша ни смотрел, всюду видел приметы ранней осени. Никогда еще вид Холмогорской не казался ему таким грустным, как в эти августовские дни, и никогда еще зеленый сарафан садов так рано не покрывался такими безрадостными красками. И тополевые листья начали рано желтеть и падать, кружились и садились они на землю как-то не так, как раньше. И воробьиные стайки грелись под плетнем на солнцепеке с каким-то особенным старанием, и песня обмелевшего речного переката тянулась как-то чересчур протяжно, и тишина в отцовском доме была странной и непривычной. К чему бы Гриша ни обращался, все как бы говорило ему: ну вот пришел и твой черед попрощаться с Холмогорской, и дождешься ли ты сегодня Люсю или не дождешься, а изменить уже ничего нельзя, и надобно тебе привыкнуть к мысли, что завтра покинешь родную станицу и, возможно, навсегда.
Провожая Гришу домой, Дмитрий сказал, что с Холмогорской все кончено у него, осталось поехать и распрощаться и с родителями, и со станицей: в воскресенье он, Дмитрий, приедет на своей машине и увезет Гришу. Значит, остались считанные часы, и тогда прощай Холмогорская. И как же, оказывается, тяжело прощаться и со станицей, и с родительской хатой, где он вырос и где для него все было таким своим и близким. И как же тут все будет без него? Как же Люся останется одна? Где она сейчас и почему не приходит?
