Переступая с ноги на ногу, Виктор кашлянул в кулак, сел и тотчас встал.
— Михаил Тимофеевич, как же с домом? — спросил он. — Честное слово, платить у меня нечем.
— Разве об этом надо печалиться? Жену теряешь, а ты о доме.
— Я давно ее уже потерял…
— Вот это и плохо. — Барсуков остановился возле дверей. — Вот что, Виктор, напиши заявление вместе с Валентиной. Рассмотрим на правлении, может быть, возьмем твой дом на баланс колхоза. В нем мы можем поселить семью, а тебе, одинокому, дам комнату в новом доме. Но предупреждаю: из Холмогорской ты не уедешь, без мелиоратора я не могу. Валентина может уехать, там у них, у врачей, свои порядки. А ты забудь и думать об отъезде!
В приемной Барсуков встретил Казакова.
— Михаил Тимофеевич, в какую сторону? — спросил Казаков.
— В первый зерновой. Поеду посмотрю «Аврору», как она там чувствует себя после полива. — Они прошли к стоявшей у подъезда «Волге», Барсуков приоткрыл дверку. — Алексей Нилыч, что-то не вижу нового дворника. Опять увильнул Евдоким Беглов?
— А-а… — Казаков махнул рукой. — Видишь ли, его казачье высочество не соизволило прийти на работу, не пожелало.
— Ну и шут с ним, с этим казаком. Есть, Нилыч, дело поважнее. — Барсуков проводил взглядом ссутулившегося, выходившего из ворот Виктора. — Сегодня же посмотри дом Овчинникова, прикинь в уме условную цену. Может, придется взять дом на свой баланс.
— Все ж таки разваливается гнездо? Я так и знал…
— Что знал, знал? — сердито спросил Барсуков. — Сделай то, о чем тебя просят, и без этого… без трёпа.
— Понимаю, понимаю… Все будет сделано, Михаил Тимофеевич.
— Да, чуть было не забыл о самом главном. — Барсуков порылся в портфеле, отыскал там какую-то бумагу, потом посмотрел на свои ручные часы. — Часа через два к нам припожалует важная особа.
— Кто таков?
— Анчишин… Сам напросился в гости.
— А, Павел Кузьмич! Милейшей души человек!
— Прохвост, каких мало… Но не об этом зараз речь. — Барсуков передал Казакову бумагу. — Возьми этого Анчишина на свое полное попечение. Надо встретить, угостить, — словом, все как полагается.
— Понимаю.
— В этой бумаге изложены все наши нужды по машинному парку. Анчишину они отосланы еще зимой, уже скоро уборка, а он, как говорится, не мычит и не телится. — Барсуков подумал, пожевал губами. — Что нужно, Нилыч? Во-первых, покажи Анчишину всю нашу технику, особенно старые, к делу уже не пригодные машины. Во-вторых, побывай с ним в мехмастерских. Пусть Анчишин воочию убедится, какие у нас плохие дела с запасными частями. Затем, конечно, Казачий курень. Заранее позвони Конькову, пусть этот куренной приготовит обед. Скажи ему, пусть на угощение не скупится, и чтоб обязательно были свежая рыба и раки к пиву.
— Михаил Тимофеевич, сам в курень заглянешь?
— Нет, нет, только без меня.
— Как же без тебя? Да почему же, Тимофеич?
— Видеть не могу этого Анчишина. — Барсуков взял Казакова под руку, отвел от машины. — Прояви, Нилыч, дипломатию. В курене, за обедом, так, как бы между прочим, покажи наше послание. Добейся от Анчишина твердого слова, пусть скажет, что мы получим и когда получим. Если спросит обо мне, скажи, что меня срочно вызвал Солодов. Да, вот еще что. Будешь провожать гостя, положи ему в багажник… что у нас созрело в парниках?
— Закрасовались первые помидорчики, — ответил Казаков, хитро прищурив левый глаз. — Правда, еще не очень крупные, но красные и на вид прелесть!
Положи ящичек помидоров, черт с ним, где наше не пропадало. — Барсуков помрачнел и, сам того не желая, косым привычным взглядом увидел свою Золотую Звезду. — Только вот что, Нилыч: ранние помидорчики — при условии, что Анчишин даст твердое слово. Если же твердого слова не будет, проводи этого сукина сына безо всего. Понятно?
— Это мне понятно, и без твердого слова Анчишина я не отпущу, — уверенно заявил Казаков, снова хитро сощурив левый глаз. — Вот только жаль, что тебя не будет в курене. Анчишин — это же компанейский товарищ. А как любит застолье! Не уступит любому кавказцу, честное слово! — От радости у Казакова по-кошачьи заблестели глаза. — Как-то в Рогачевской мы близко познакомились. Было совещание, а потом небольшой компанией мы отправились в «Подсолнух». Ну, скажу тебе, этот Анчишин такой весельчак, что куда там! Помирали со смеху! А какие произносил тосты, а какие рассказывал анекдоты! Заслушаешься! Жаль, что не приедешь в курень…
— Было б мне позволено, взял бы я за грудки этого весельчака и любителя застолья да тряхнул бы. — Барсуков скривился, как от зубной боли. — Ну, в общем, Нилыч, действуй. Для меня важнее всего вовремя получить новую технику и запасные части… Да, не забыть бы вот о чем. Запиши, это очень важно. — Барсуков подождал, пока Казаков вынимал из кармана затрепанный блокнот и карандаш, и сказал: — Скоро созреет черешня. Это десятки тонн первосортной и вместе с тем скоропортящейся ягоды. Тут медлить нельзя, иначе останемся в большом убытке. Потребуются специальная тара и грузовики. Кто поможет? Кто выручит? Елизар Афанасьевич Якубович, только он один. Без Якубовича с черешней нам не управиться. Вот поэтому ты сам поезжай к Якубовичу и от моего имени пригласи его в «Холмы». Сперва покажем ему нашу черешневую рощу, вечером — художественную самодеятельность, он это любит! После самодеятельности отправимся в Казачий курень. Я тоже поеду. Угощение сделаем на славу: Якубович — это не Анчишин. Я обязан во что бы то ни стало доставить свежую черешню и в Москву, и в Ленинград, и в Степновск. Насчет самолетов я уже договорился.
— Тимофеич, люблю тебя и уважаю за остроту ума и зоркую дальновидность, — растроганно сказал Казаков. — Ведь лично мне такое, скажу честно, и в голову не могло бы прийти! Хватка у тебя, Тимофеич, хватка! Позавидуешь!
— Не расхваливай, не люблю, да и стараюсь-то не для себя. — И опять Барсуков будто бы и не хотел, а все ж таки мельком все тем же заученным косым взглядом посмотрел на свою Золотую Звезду. — На этой же неделе все устрой так, чтобы Якубович был моим гостем. Понял мысль?
— И понял, и записал, — ответил Казаков, вытирая платком заслезившиеся глаза. — Будет исполнено!
Барсуков пожал Казакову мягкую, тонкую в кисти руку, уселся рядом с Ванюшей, и «Волга» не покатилась, а точно бы поплыла по асфальту.
23
Собираясь пораньше отправиться к Максиму, Даша поднялась до восхода солнца, когда над еще дремавшей станицей держался туман. Она быстро оделась, умылась, перед зеркалом причесала гладкие волосы и, повязавшись косынкой, вышла во двор. Увидев настежь распахнутый гараж и гнедого «Запорожца», стоявшего, как строевой конь, посреди двора, Даша вспомнила, что сегодня было воскресенье и что она обещала мужу и детям поехать с ними на Труновское озеро. Раскорячив босые, голые до колен, волосатые ноги, Николай наклонился над мотором, звеня ключом и что-то там делая. На нем были до смешного куцые, испачканные маслом и пылью брючки, застиранная и грязная майка; лицо, руки, даже рыжая чуприна запятнаны машинным маслом.
— Коля! На кого ты похож?
— А, Даша! Чего так рано поднялась?
— Схожу к Максиму.
— А ехать на озеро?
— Успеем. Я же знаю, раз ты занялся своим скакуном, то провозишься с ним часа три, не меньше. Да и девочки пусть сегодня поспят. Я вернусь быстро, позавтракаем и уедем.
— Приглашай Максима с семьей на озеро.
— Хорошо бы. Но как мы уместимся на твоем шарабане?
— Сделаю два рейса. Тут близко… Даша, а чего ты вдруг собралась к Максиму?
— Есть к нему дело… Важное дело, — добавила она.
— Хоть сегодня, в воскресенье, поживи без своих важных дел.
— Не могу. Дело-то у меня к Максиму не только важное, а и особенное.
То важное, особенное дело, с которым по еще пустынной, овеянной утренним холодком улице Даша спешила к Максиму, касалось Барсукова. По дороге она невольно вспомнила, как однажды на заседании парткома, выступая с обвинением Барсукова в том, что в «Холмах» он стал единоначальником, что ни с чьим мнением не считался, она сказала:
