Поднялась Валентина, как только начало рассветать. Забелело окно, было слышно, как над домом защелкали скворцы. Она накинула юбку поверх ночной рубашки, заглянула в зеркало. Глаза припухли, волосы измяты. Ощущая тяжесть в голове и хинный привкус во рту, она взяла полотенце и пошла умываться; ей хотелось пораньше, пока Виктор спал, уйти из дому. Когда она, на ходу вытирая шею полотенцем, вернулась, в комнате стоял, поджидая ее, Виктор. Лицо осунулось, одутловатые, небритые щеки испятнала темно-серая тень. Старая застиранная майка наспех вобрана в брюки, голые жилистые руки скрещены на груди, ноги босые, весь он выглядел измятым и жалким.
Она остановилась, прижимая к груди полотенце и не сводя с Виктора испуганных глаз. Она никак не ждала увидеть его здесь, а он смотрел на нее тяжелым взглядом, и в уголках плотно сжатых его губ шевельнулась напряженная, вымученная улыбка. Не двигаясь и еще сильнее прижимая к груди и к шее полотенце, Валентина спросила:
— Кто позволил входить?
— Сам вошел… Без позволения.
— Что тебе здесь нужно?
— Валя, нам надо поговорить… спокойно, не злясь, не нервничая.
— О чем же мы станем говорить?
— Не надо так, Валя, не надо… Я всю ночь не спал, все думал… Не понимаю, зачем мы сами себя терзаем? Зачем изломали свою жизнь? Забудем, Валя, все обиды, поговорим по-хорошему, и к Барсукову не пойдем.
— То есть как это не пойдем?
— А так, не пойдем, и все. Сами, без посторонних помиримся, простим друг друга… Валя, ну с кем не случается… Каждая семья…
— Поздно, Виктор… Очень поздно! Ты же сердце мое изранил! Или уже позабыл? И потому вздумал мириться?
— Ну, я прошу, прости меня… Выбрось из голов вы. Я все забыл…
— А пощечину помнишь? Или и ее уже позабыл? А вот я помню и никогда не забуду!
— Не злись, не надо… Последний раз прошу: давай начнем все заново. Я никогда и ни в чем тебя не упрекну.
— Начинать все заново? Да ты что, смеешься?
— Я серьезно, я много думал…
— Ни за что! Никогда этого не будет! Слышишь, никогда! Никогда!
Понурив голову, Виктор с минуту стоял молча, не знал, что сказать, не находил слов. Потом, все еще слыша звонкое: «Никогда!», он с трудом шагнул вдруг отяжелевшими ногами и вышел из комнаты.
После того, как в репродукторе прозвучали слова: «Прошу Овчинниковых», Валентина и Виктор еще некоторое время сидели, словно ничего не слышали.
— Овчинниковы, вас просят войти, — напомнила Галя.
Только после этого Валентина поднялась как-то нехотя, оправила юбку, на плечи накинула шерстяной, мелкой вязки шарф и, зябко сжимая на полной груди руки, прошла в кабинет. Она остановилась у порога, потупив глаза, и лицо ее побледнело. Следом за ней вошел и Виктор, смело приблизился к Барсукову и, как бы вспомнив что-то важное, поспешно отошел к окну, присел там на стул, положив, как провинившийся школьник, ладони на колени.
— Ну что у вас, рассказывайте.
— Что рассказывать? — Виктор поднялся и, не отрывая ладоней от колен, сразу же сел. — Мы пришли насчет дома. Как известно, недавно я взял ссуду, а заплатить долг не могу.
— Почему не можешь? — спросил Барсуков. — Тебе же дана рассрочка на десять лет.
— Михаил Тимофеевич, вы же все знаете… Мы расходимся.
— Но ведь был же суд…
— Что суд? Мы не можем жить вместе, — поспешила сказать Валентина глухим, осевшим голосом. — Я уеду из Холмогорской, уже подала заявление об уходе с работы.
— Я тоже здесь не останусь. — Виктор быстро встал и снова сел. — Вот и надо решать вопрос о доме. Я мог бы прийти один, но тут юридически требуется наше общее согласие.
— Эх, черти молодые, натворили дел! — Барсуков прошелся по кабинету, остановился перед Виктором. — А теперь нашли о чем печалиться — о доме. Да разве ваша беда в том, как быть с домом? Дом — дело пустяковое, его легко построить, а еще легче разрушить. А подумали вы о том, что рушится не дом, а гибнет семья?
— Что семья? Ее, семьи, не было и нет, — тем же осипшим голосом говорила Валентина. — Можете ли вы как председатель и как человек, понять: мы давно стали чужими, мы только живем в одном доме, как живут квартиранты… И я не могу понять: почему суд нас не разводит, почему тянется эта волокита?
— Я не согласен на развод и никогда не соглашусь, — гневно сказал Виктор, не поднимая головы.
— Почему же ты не даешь развод? — спросил Барсуков.
— Не я ей, а она мне изменила… Ты скажи Михаилу Тимофеевичу: изменила?
— Да, изменила! — чистым, окрепшим голосом ответила Валентина. — И не раскаиваюсь.
— У вас же есть сын. — Барсуков озабоченным взглядом посмотрел на Валентину. — Зачем же его лишать отца?
— У моего сына есть отец! — смело сказала Валентина. — А суд все одно нас разведет, потому что самой жизнью мы уже разведены… А дом мне не нужен, и я пришла сюда, чтобы сказать вам, Михаил Тимофеевич, что я на все согласна.
— Меня это не радует. — Барсуков подошел к селектору, нажал кнопку, как бы прислушался к сухому чмокающему звуку. — Илья Гаврилович, я задерживаюсь… Минут через сорок, не раньше… Нет, без меня не езжай. — И снова обратился к Валентине: — То, что ты не все согласна, приносит мне одно только огорчение. Я понимаю: у вас все это личное, семейное. Но как же с ним быть? Вопрос не простой. Ведь оно, это свое, личное, черт возьми, никак неотделимо от не своего, от не личного. «Холмам» нужен врач, а еще больше «Холмам» нужен мелиоратор. Обоих вас я отыскал в Предгорной, пригласил переехать в Холмогорскую, помог устроиться с жильем. Сделано все, что надо: живите и работайте.
— Я уже сказала, мы чужие, как же нам жить? — Валентина с мольбою во взгляде смотрела на Барсукова. — Это вы можете понять?
— Все это я понимаю, — сказал Барсуков. — Но что мне делать, позвольте вас спросить? Себя поставьте на мое место. Поэтому я говорю: отпустить с работы ни того, ни другого я не могу! Знаю, над Валентиной Яковлевной власти я не имею, у нее есть главврач — Петр Петрович Снегов. Но свое мнение главврачу я скажу. Что же касается тебя, Виктор Петрович, то я не нахожу причины для твоего ухода с работы. Помнишь, ты обещал мне создать в «Холмах» свой микроклимат, вот и создавай. Наступает сезон полива пшеницы, а у меня одной только «Авроры» более тысячи га. Мы обязались взять по семьдесят центнеров с каждого гектара, все подготовили, протянули поливные борозды. Вчера впервые поливали «Аврору». Прекрасно! Сколько это стоило труда. А теперь что? «Аврора» останется без дождя? Так, что ли, Виктор Петрович?
— На поливных землях дело налажено, обойдутся без меня, — сказал Виктор.
— Как это обойдутся? Нет, брат, раз взялся, дал слово, то и сдержи его… Как же мне быть без мелиоратора?
— Тогда разведите нас, разъедините! — Виктор развел руками, как бы показывая, как это нужно сделать. — Не то что в одном доме, мы не можем жить в одной станице.
— Я не суд, — ответил Барсуков. — Если суд не находит нужным и возможным…
— Я уеду, и никто меня не удержит. — Валентина смотрела на Барсукова злыми, полными слез глазами. — Ему требуется мое согласие на продажу дома? Я согласна, только избавьте меня…
— Ну зачем же плакать, Валентина Яковлевна? Слезы ни к чему, — говорил Барсуков. — И не надо в таком деле торопиться. Давайте посоветуемся с Дарьей Васильевной. Ее женское сердце к чужому горю чуткое…
Что он еще говорил, Валентина не слышала. По ее омытому бледностью лицу катились крупные слезы, и она, не вытирая их, покусывала нижнюю губу и молчала. «Есть, есть в ней какая-то особенная привлекательность, и понять Ивана Андронова можно, — подумал Барсуков. — А вот как понять Виктора Овчинникова?»
— Михаил Тимофеевич, ни в чьих советах я не нуждаюсь. Обойдусь! Как-нибудь…
Словно от нестерпимой боли, Валентина скосила к плечу голову и опрометью выбежала из кабинета.
Наступило неловкое молчание.
— Что ж теперь? — Барсуков сердито застегнул портфель, вышел из-за стола. — Я тебя спрашиваю, Виктор?
