— Эх, пожить бы на свете еще хоть годочков пятьдесят да и поглядеть бы тогда на нашу Холмогорскую и на холмогорцев, — мечтательно, в тон Солодову, заговорил Василий Максимович. — Все же интересно не в мечтах, а своими глазами увидеть будущую жизнь!

— А ты попробуй помечтай, может, и увидишь станицу такой, какой она будет через пятьдесят лет, — советовал Солодов.

Много раз без совета Солодова Василий Максимович пробовал мечтать. Ничего не получалось. То, будущее, чего сегодня еще не было, не возникало в голове. Вот прошедшее, пережитое — это да, все виделось, как на картине. Часто Василий Максимович видел Холмогорскую в весеннюю распутицу, лужи на улицах и такую грязищу, что ни пройти, ни проехать. Тогда все казалось ему обыденным и привычным: и непролазная грязища после дождя, и бурьяны повсюду, куда ни глянь, и пьяные драки — одна улица стеной наваливалась на другую. А какими тогда были жители станицы? В своем подавляющем большинстве люди неграмотные, некультурные, и разделялись они на два лагеря: на казаков видных, уважаемых, у кого были верховые лошади, высокие казацкие седла, скота полон двор, земли вдоволь, и на казаков невидных, неуважаемых, то есть на бедных, кто жил впроголодь, без земли и без коровы.

— Веришь, Нестерыч, будущее видится трудно, а прошедшее всегда перед очами, — говорил Василий Максимович. — Теперь, издали, хорошо, как с высокой горы, видна весна двадцать восьмого, когда в нашей станице появились первые смельчаки, а среди них и Максим Беглов, мой батя. В ту весну, как после теплого дождя поднимается трава, зародились в Холмогорской сразу две коммуны и пять ТОЗов, и в эту весну первый раз в своей жизни станичная беднота сообща выехала пахать и сеять. Хозяйства, известно, были малосильные, собой хилые, лошаденки, бычки, сведенные в общую упряжку, исхудалые, брички, плуги старенькие. Это не то что теперешняя техника. Но зато дали этим артелям исключительно красивые названия — залюбуешься! Одна коммуна называлась «Свободный путь женщины», и председателем ее была Васюта Нечипуренкова, другая коммуна — «Светлый путь», ее сорганизовал мой батя. «Светлый путь» первым в станице получил трактор — подарок путиловских рабочих, и тогда еще молодой Максим Беглов, мастер кузнечного дела, был первым трактористом и председателем коммуны. Названия всех пяти ТОЗов начинались непременно со слова «красный»: «Красный казак», «Красный пахарь», «Красный восход», «Красный колос», был даже «Красный плуг». В этот «Красный плуг» вошли одни середняки — всего девять дворов, и председателем был Аким Бесхлебнов, сын казака-середняка. — Василий Максимович тяжело вздохнул. — Тут, в станице, геройски погиб Аким Бесхлебнов, кулаки порешили. А красив был собой тот Аким, высок, строен, усики каштановые, с позолотой, чуб белесый, вьющийся.

Ночь давно укрыла все вокруг, и так плотно, что уже не было видно ни лесной полосы, ни соседних скирд, ни пахоты. Где-то далеко кострами поднимались огни — это тракторы своими фарами ощупывали борозды. В темноте как-то отчетливее слышалась старательная работа моторов, их могучие голоса сливались в один протяжный гул.

«Холмогорский витязь» так и не был съеден: слишком велик, вдвоем не осилить. Солодов вытер платком мокрые и липкие пальцы, поблагодарил за угощение и, собираясь еще слушать Василия Максимовича, поудобнее улегся, вытянул болевшую еще от ранения ногу и заложил руки за голову. Солома под ним сухо потрескивала, черное, сплошь усеянное звездами небо поднялось, раздвинулось, и от него веяло по-летнему теплым ветерком.

— Время было героическое, переломное, — задумчиво проговорил он. — Решалась судьба крестьянства, и в казачьих станицах особенно остро проявлялась классовая борьба. Кто кого, не на жизнь, а на смерть — так стоял вопрос.

— А какие были председатели! Удивительные люди. — Василий Максимович прилег на бок, под плечо подбил клок соломы. — Из бывших батраков или из обедневших казаков, и все как один малограмотные. Поставь рядом с ним нашего Михайла Барсукова — это же министр! Портфелей они не носили, никаких кабинетов не имели, потому как с ранней весны и до поздней осени безотлучно пребывали в степи, становились за чапыги плуга и шагали по борозде или по распаханной, разбухшей земле, с ладони умело раскидывая зерно. Собрания проводили прямо на пахоте, и тут же, в свежей борозде, благородно поджав ноги, сидели члены президиума. Коням и быкам давали травы, и пока длились прения, худоба подкармливалась и отдыхала. А идейность ихняя, устремленность, сказать, ихняя решимость изменить жизню к лучшему, думаю, Нестерыч, вполне подошла бы и к теперешнему времени. Сильно идейные и стойкие были товарищи. Помню, как-то зимой в Холмогорскую верхом на коне приехал секретарь райкома, в сапогах, в старенькой, перекрещенной ремнями гимнастерке, с кобурой на поясе. Собой щупленький, голова острижена, как у новобранца. Собрал он в станичном Совете всех председателей. Мой батя и меня взял с собой. Приглядывайся, говорит, сынок, к зарождению в станице новой жизни, как ей, сердешной, трудновато становиться на собственные ноги. Ну, примостился я в уголке, наблюдаю, приглядываюсь. Сидят на лавках шесть мужчин и одна баба. Мужчины, небритые, непричесанныё, в той же своей будничной, неказистой одежонке, чинно разместились в ряд, старательно задымили цигарками. А Васюта — что значит женщина! — успела умыться, причесаться, и приодеться, и повязать на голову красную косынку. Сидят они и ждут, что скажет им секретарь райкома. А он встал, одернул под ремнями гимнастерку, посмотрел на всех пристально и спрашивает: «Дорогие товарищи, кто вы есть такие?» Мужчины пожали плечами, молчат. «Как это — кто? — за всех подал голос Аким Бесхлебнов. — Люди мы, разве не видно?» — «То, что вы люди, вижу и понимаю, — говорит секретарь райкома. — Но вот смотрю на вас и диву даюсь: кто и когда обучил вас так беззаветно и так умело исполнять революционные идеи?» Загалдели все разом: «Дело-то свое, хлеборобское». — «Стараемся для общего блага». — «Осточертела старая житуха, вот мы и устремились к лучшей жизни». — «Кто из вас учился в школе?» — спросил секретарь. «В школу не ходили, — ответил мой батя, — так что подружиться с грамотой не довелось. Одна Васюта средь нас умеет читать и писать. Васюта — грамотейка, а мы неучи». А у секретаря еще вопрос: «Как же вы расписываетесь?» — «По-разному, кто как умеет, кто крестик ставит, кто закорючку». А Аким Бесхлебнов хитро усмехнулся: «Мы свои подписи ставим плугом на борозде. И ничего, хорошие подписи получаются». Все поддержали Акима: «Наши подписи, можно сказать, без подделки». А секретарь еще вопрос: «Значит, и газет не читаете?» — «Не кумекаем, — отвечает Аким Бесхлебнов. — Да оно, признаться, и некогда заглядывать в газету». А он: «Выходит, и о выступлении товарища Сталина перед аграрниками-марксистами вы ничего не знаете?» Молчат, головы опустили, засовестились. «Василиса, а ты читала речь Сталина?» — «А как же! — смело отвечает Васюта. — И читала, и изучала». А секретарь и говорит: «Речь напечатана в „Правде“, надо устроить коллективную читку. Василиса, райком поручает тебе провести с председателями и активистами такую громкую читку. Соберитесь тут же, в Совете, и прочитайте». — «Прочитать бы можно, да только что она даст нам, эта читка? — за всех отвечает все тот же Аким Бесхлебнов. — Заглавное в нашем деле не читка, а душевный порыв». — «Ты хотел сказать — энтузиазм?» — «Заковыристое словцо, натощак не выговоришь, а слова „душевный порыв“ простые, выговариваются свободно. Вот мы на них и нажмем». — «Читка речи Сталина душевному порыву не помешает», — отвечал секретарь.

— Это понятно, — подал голос все время молчавший Солодов. — «Душевный порыв» — хорошо сказано.

— Тогда я не подумал о том, что тот душевный порыв кому-то встал поперек горлянки. — Василий Максимович прислушался: где-то совсем близко, шелестя соломой, проворно шныряла ящерица. — Вскорости поползли по станице слухи, будто те кулаки, какие были намечены к высылке, спрятались в ущелье под Эльбрусом и один из них, наш, холмогорский, будто бы заявился ночью на коне, постучал в хату насмерть перепуганного председателя станичного Совета Аникеева и, взяв его за грудки, сказал: ежели через три дня все коммуны и ТОЗы в Холмогорской не будут распущены, то председатели пусть пеняют на себя. Вскочил на коня и улетел. А через неделю приключилось первое несчастье. За станицей, где теперь молочный завод, в неглубокой канаве нашли убитую Васюту Нечипуренкову, и тут же, на окровавленной траве, валялся листок со словами: «Это тебе, сука, за чтение речи Сталина и за свободный путь женщин». А на другой день несчастье повторилось. На том же месте, в канаве, лежал с разрубленным черепом Аким Бесхлебнов, на груди у него такой же лоскуток бумаги, и на нем карандашом нацарапано: «Это тебе, гад, за красный плуг и за душевный порыв». Похоронили обоих с почестями, на станичной площади. Был митинг, играла траурная музыка. Возле Дворца культуры, под могучими тополями, бугрятся две могилки, и лежат на них каменные плиты. Годы стерли, притемнили высеченные на плитах надписи, и лишь не темнеют, не стареют слова: «…слава героям-зачинателям». И всегда красуются на тех плитах живые цветы. Не забывают станичники своих зачинателей. Да, были, были в те памятные годочки герои мирного труда, и дажеть теперь нашему Барсукову есть чему у них поучиться.