Не узнаю этих мест.
В прошлый мой приезд
При покойном российском государе
Был я в большом ударе,
Слыша, как все шептали вокруг:
«Мусью Вандервельде!.. Наш друг!..»
Встреча во дворце была столь интимна,
Мне жал руки сам державный лейб-гусар,
А я под звуки царского гимна
Кричал: «Вив ля Рюсси! Вив ле цар!»
А нынче, переехав границу,
Попал я ровно в сумасшедшую больницу:
При виде меня все дрожат от ярости
И, не уважая моей относительной старости
И моего социального положения,
Сыплют такие выражения,
Коих смысл… не совсем переводим.
Все ж приехал я в Москву невредим,
Хоть по пути мне кричали при всякой оказии:
«Эй, ты, холуй буржуазии!»
На станции Себеже
Какому-то русскому невеже,
Оравшему: «Ей, ты, двухсполовинный!» –
Мой спутник, Курт Розенфельд, сделал упрек невинный:
«Мейн герр, эс ист нихьт вар!
Мой Интернационал не двухсполовинный, а Венский!»
На что невежа запыхтел, как их самовар:
«Ты – плут венский, а я – мужик деревенский!
Вот ты сытый, а я голодный, –
Ты лакированный, а на мне рогожа,
Но я красной Россеи гражданин свободный,
А ты! – собачий хвост, подхалимская рожа,
А кабы мне поручили тебя принимать –
Показал бы тебе я кузькину мать!»
На станции Великие Луки
Натерпелся я муки:
Какая-то товарищ Фекла
Чуть не вышибла в вагоне стекла.
А уж Москва себя показала:
Тысячи рабочих вокруг вокзала
Встречали меня столь… бурно,
Что мне чуть не сделалось дурно.
За что столько свисту, брани, угроз,
За что – букеты не из красных роз,
А из травы сорной
И жгучей крапивы подзаборной?
За что эти черные, позорные плакаты?
Пусть эсеры сто тысяч раз виноваты,
Но я же адвокат,
Я только адвокат,
А потом уже социал-демократ,
Чьи, хе-хе-хе, убеждения
Заслужили высочайшего утверждения!
