ДЕТСКИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД В Польше, в тридцать девятом, Большая битва была, И множество градов и весей Она спалила дотла. Сестра потеряла брата, Супруга — мужа-бойца, Ребенок бродил в руинах Без матери, без отца. Из Польши не доходили Газеты и письма до нас. Но по восточным странам Престранный ходит рассказ. В одном восточном местечке Рассказывали в тот год О том, как начался в Польше Детский крестовый поход. Там шли голодные дети, Стайками шли весь день, Других детей подбирая Из выжженных деревень. От этих лютых побоищ И от напасти ночной, Они хотели укрыться В стране, где мир и покой. Там был вожак малолетний, Он в них поддерживал дух И, сам не зная дороги, О том не сетовал вслух. Тащила с собой трехлетку Девчонка лет десяти, Но и она не знала, Где будет конец пути. Там в бархатной детской блузе Еврейский мальчонка шел, Привыкший к сдобному хлебу, Себя он достойно вел. Был там также и пес, Пойманный на жаркое, Но пес стал просто лишний едок, Кто б мог совершить такое! Была там также школа, И мальчишка лет восьми Учился писать на взорванном танке И уже писал до «ми…». Была здесь любовь. Пятнадцать Ему и двенадцать ей. Она его чесала Гребеночкой своей. Любовь недолго длилась. Стал холод слишком лют. Ведь даже и деревья Под снегом не цветут. Там мальчика хоронили В могиле средь мерзлой земли. Его несли два немца, И два поляка несли. Хоронили мальчика в блузе Протестант, католик, нацист, И речь о будущем произнес Маленький коммунист. И были надежда и вера, Но ничего поесть, И пусть не осудят, что крали они У тех, у кого есть. И пусть за то, что не звал их к столу, Никто не бранит бедняка. Ведь для пятидесяти нужна Не жертва, а мука. Шли они больше к югу, Где в полдень над головой Солнышко стоит Как добрый часовой. Нашли в бору солдата, Раненного в грудь, Выхаживали, надеясь, Что он им укажет путь. Сказал он: ступайте в Билгорей! Он, видно, был сильно болен. И умер через восемь дней, И тоже был похоронен. Там были дорожные знаки, Но их замели снега, И они показывали туда, Где не было ни следа. И это никто не сделал со зла, Так было нужно войне. И они пытались искать Билгорей, Но не знали — в какой стороне. И они столпились вокруг вожака Среди ледяной округи. И он ручонкой махнул и сказал: «Он должен быть там, на юге!» Однажды они увидали костры, Но к ним не подошли. Однажды три танка мимо прошли, Кого-то они везли. Однажды город вдали возник, И тогда они сделали крюк, Потому что людей и людское жилье Обходили за десять округ. Пятьдесят пять их было в тот день В юго-восточной Польше, Когда большая пурга мела. И их не видели больше. Едва глаза закрою — Вижу снежный покров, Вижу их, бредущих Меж выжженных хуторов. Над ними в облачном небе Я вижу новые стаи! Бредут они против ветра, Пути и дороги не зная, В поисках мирного края, Где нет ни огня, ни грома, Несхожего с их страною, — И вереница огромна. И кажется мне сквозь сумрак, Что это из страшной сказки: И множество лиц я вижу: Желтых, французских, испанских. В том январе в Польше Поймали пса, говорят, У него на тощей шее Висел картонный квадрат. На нем написано: «Дальше мы Не знаем пути. Беда! Нас здесь пятьдесят пять, Вас пес приведет сюда. А если не можете к нам прийти, Гоните его прочь, Но не стреляйте: ведь он один Может нам помочь». Надпись сделана детской рукой. Кто-то прочел, пожалел. С тех пор полтора года прошло. И пес давно околел. 1941
НЕМЕЦКИМ СОЛДАТАМ НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ Был бы вместе с вами я, братья, В снежных просторах восточных, одним из вас, Одним из бесчисленных тысяч, средь грузных стальных катафалков, Я говорил бы, как вы говорите: конечно, Должна же сыскаться для нас дорога домой. Только, братья, милые братья, Под каской, под черепною коробкой, Знал бы я твердо, как знаете вы: отсюда Возврата нет. На карте, в атласе школьном, Дорога к Смоленску короче Мизинца фюрера. Здесь же, В снежных просторах, она так длинна, Очень длинна, слишком длинна… Снег не держится вечно — лишь до весны. И человек не в силах вечно держаться. Нет, до весны Он продержаться не может. Итак, я должен погибнуть. Я это знаю. В камзоле разбойничьем должен погибнуть, Погибнуть в рубахе убийцы, Один из многих, один из тысяч, Как разбойник, затравлен, как поджигатель, казнен. Был бы вместе с вами я, братья, Бок о бок с вами трусил бы рысцой по снегам, — Я тоже бы задал вопрос, ваш вопрос: для чего Забрел я в пустыню, откуда Нет возвратных путей? Зачем на себя я напялил одежду громилы, Камзол поджигателя, рубаху убийцы? Не с голоду же И не из жажды убийства, нет! Лишь потому, что я был холуём И мне, как слуге, приказали. Выступил я для разбоя, убийств, поджогов И ныне буду затравлен, И ныне буду казнен. За то, что вломился я В мирный край крестьян и рабочих, В край справедливого строя и круглосуточной стройки, Вломился, ногами топча, железом давя поля и селенья, Круша мастерские, мельницы и плотины, Оскверняя занятия в школах бессчетных, Нарушая ход заседаний неутомимых Советов, — За это я должен издохнуть, как злобная крыса, Прихлопнутая мужицким капканом. Дабы очистить могли Лицо Земли От меня — проказы! Дабы на века поставить могли Меня примером: как должно казнить Убийц и разбойников И холопов убийц и разбойников. Дабы матери молвили: нету у нас детей. Дабы дети молвили; нету у нас отцов. Дабы молчали могильные холмики без имен и крестов. И мне не увидеть боле Страны, откуда пришел я, Ни баварских лесов, ни горных кряжей на юге, Ни моря, ни пустоши бранденбургской, ни сосен, Ни виноградных склонов у франконской реки — Ни на рассвете сером, ни в полдень, Ни в смутных вечерних сумерках. Мне городов не видеть, ни местечка родного, Ни верстака, ни горницы, Ни скамьи. Всего этого я не увижу боле. И ни один из тех, кто был со мною, Этого не увидит боле. Ни ты, ни я, никто Голосов наших жен не услышит, ни голосов матерей, Ни шепота ветра в трубах отчего дома, Ни веселого шума, ни горького на площадях городских. Нет, я в нынешнем сгину году, Никем не любим, не оплакан, Безмозглый прислужник военной машины. Наученный лишь в последние миги, Натасканный лишь для убийства! Оплаканный лишь мясниками. Я буду лежать в земле, Разоренной мною, Жалкий вор, которого некому пожалеть. Вздох облегченья проводит в могилу меня. Ибо что же в ней будет погребено? Центнер полуистлевшего мяса в искалеченном танке, Насквозь промороженный сохлый куст, Вышвырнутое на лопате дерьмо, Ветром развеянное зловонье. Был бы вместе с вами я, братья, На возвратной дороге к Смоленску, От Смоленска назад, в никуда, — Думал бы то же, что вы, ведал бы твердо Под каской, под черепною коробкой, Что зло — отнюдь не добро, Что дважды два — четыре И что издохнут все, кто поплелся за ним, За кровавым барбосом, За дурнем кровавым. За ним, не знавшим, что долог путь до Москвы, Очень долог, слишком долог, Что зима на Востоке сурова, Очень сурова, слишком сурова, Что труженики новой державы Станут сражаться за землю свою, за свои города, Пока мы все не погибнем. Погибнем — среди лесов, у замолкших орудий, Погибнем на улицах и в домах, Под гусеницами у дорожных обочин, Погибнем от рук мужчин, женщин, детей, От голода, от стужи ночной. Погибнем все до последнего, Сегодня погибнем или завтра утром, И я, и ты, и наш генерал — все, Кто пришел сюда разорить Созданное людьми труда. Ибо так нелегко обработать землю, Ибо стоит такого пота выстроить дом, Балки тесать, план начертить, Стены воздвигнуть, крышу накрыть. Ибо так велика усталость была и была надежда так велика. Тысячелетьями только смеялись При виде творений людских, обращенных в руины. Отныне и впредь на всех континентах запомнят и скажут: Нога, истоптавшая борозды пахарей новых, Отсохла. Рука, что посмела подняться на здания градостроителей новых, Обрублена. |
