Но, как уже было сказано, у скальда были другие заботы, поэтому ему даже в голову не пришло спросить, кто эта девушка; он избегал разговоров с людьми, боясь оказаться еще больше замешанным в чужие дела, может, его простодушие уже завело его на опасный путь? Чем ближе к вечеру, тем более озабоченным становился скальд — интересно, о чем же это он обещал молчать? Может, он уже попался на крючок, может, его обманули, вырвав у него обещание молчать, или хотят заманить участвовать в чем-то против кого-то и теперь из-за этого он потеряет свою свободу, независимость и душевный покой; может, его собираются втянуть в какой-нибудь заговор или в шайку преступников; может, его заставят объявить войну Юэлю Ю. Юэлю или стать врагом правительства?

Под вечер скальд носил на носилках рыбу вместе с одной старухой, но мысли его были далеко, он жаждал, чтобы вечер со всеми его тревогами уже миновал и чтобы все, кроме него, уже легли спать. Вдруг к скальду подскочил мастер по разделке рыбы и в ярости накинулся на него: да знает ли он, за что здесь людям платят деньги? У Оулавюра Каурасона и в мыслях не было работать спустя рукава, и если он положил на свои носилки мало рыбы, то сделал это не нарочно, а потому, что неправильно определил ее вес.

— Простите, я даже не заметил, что положил так мало рыбы, — вежливо сказал он.

Мастер обозвал скальда лодырем и разиней, велел ему вернуться и положить на носилки по крайней мере еще столько же. Скальд тотчас же повернул назад, старуха, ворча, поплелась за ним. Кто-то громко засмеялся. Когда скальд, сгорая от унижения, поставил носилки на землю, чтобы заново наполнить их, перед ним неожиданно появилась незнакомая девушка. У нее были большие сверкающие глаза с тяжелыми веками и длинными ресницами под густыми широкими бровями. Она смотрела на него.

Истинное раскаяние заключается в том, что человеку делается стыдно оттого, что его наказали. Куда неприятнее было скальду, что его вернули назад, чем то, что он положил на носилки слишком мало рыбы. Не страшно совершить проступок, страшно быть пойманным на месте преступления; позволить, чтобы тебя вернули с носилками на глазах у незнакомой девушки, более стыдно, чем упрямо двигаться своим путем; лучше задохнуться, чем снести насмешку женщины. Поступок приобретает цену в зависимости от того, как его оценивают очевидцы: положить на носилки мало рыбы — хорошо, если тебе это сойдет, плохо, если это заметит мастер, и катастрофа, если окружающие начнут смеяться, ибо если ты однажды оказался смешным, то, что бы ты ни делал, ты будешь казаться смешным до самой смерти. Но вечным позором твой поступок станет только тогда, когда ты встретишь издевку, или просто сострадание к своему убожеству, или презрение в глазах, о которых ты мечтал, может быть, и сам того не зная. Слава Богу, ничего этого не было. В ее глазах было лишь одобрение и подстрекательство. И она сказала ему:

— Ты разрешаешь, чтобы тебя вернули?

Больше она ничего не сказала.

С одной стороны работа, с другой — семья: две стены одной и той же тюрьмы. Каждый раз, когда скальду удавалось вырваться из дому не ради добывания денег и не по семейным делам, ему казалось, что он ненадолго получил в подарок весь мир. Как только он сходил с будничной тропы, сразу же начинал звучать голос. Это был тот же голос, что и раньше. Разница заключалась лишь в том, что, когда он был ребенком, он думал, что знает, кому принадлежит голос, что понимает его и может дать ему имя, но, чем взрослее он становился, тем труднее ему было объяснить, чей это голос, или понять его, он только чувствовал, что голос зовет его вдаль, прочь от окружающих жизненных обязанностей, туда, где царит лишь он один. Теперь скальд уже давно не знал, кому принадлежит этот голос, но чем дальше, тем чудеснее звучал он в ушах скальда, порой скальду даже казалось, что наступит день и он бросит все ради того, чтобы слушать только один этот голос.

— О чудесный голос! — прошептал скальд, вдыхая вечерний прохладный ветер севера, однако протянуть руки навстречу голосу он не осмелился, боясь, как бы его не сочли за помешанного.

Гостиная старосты была битком набита народом, здесь было много мужчин и несколько женщин, стоял такой шум и гам, что в сумятице никто не заметил появления скальда. Все говорили разом, стараясь перекричать друг друга, ни о каком порядке собрания не могло быть и речи. Одних так и распирало от ярости и злобы, другие были исполнены презрения, третьи, казалось, от души развлекались происходящим. Вначале скальду было трудно понять, о чем идет речь, но когда он спросил, из-за чего весь этот шум, никто даже не удостоил его ответом. Послушав некоторое время, скальд решил, что спор идет о семье Пьетура Три Лошади, и прежде всего о его бабушке. Неудивительно, что скальд навострил уши.

Немногие до сих пор могли похвастаться тем, что знают родословную директора Пьетура Паульссона, даже специалистам по генеалогии были неизвестны некоторые весьма значительные ветви этого рода; единственное, что все достоверно знали об этом роде, так это то, что бабушка директора фру София Сёренсен несколько раз изволила подать свой голос на спиритических сеансах во время процветания свидинсвикского Общества по Исследованию Души. Относительно национальности этой фру ходили самые разные слухи. Когда Пьетур Паульссон напивался, он уверял, что его бабушка была датчанка и что он, следовательно, вовсе не исландец, но на спиритических сеансах Общества по Исследованию Души людям знающим показалось, что фру говорила не на датском, а на каком-то другом, непонятном языке, не то на фарерском, не то на норвежском, а один раз, когда на сеансе появилась мать фру Софии, стало быть, прабабка директора, все сошлось так, что род Пьетура идет от французов. Скальд Оулавюр Каурасон самолично присутствовал при том, как обе эти госпожи подавали голоса из потустороннего мира. Поэтому он был несколько обескуражен, услыхав неожиданно, что о фру Софии Сёренсен говорят так, словно она все еще жива, он просто ушам не поверил. Насколько он мог понять, фру Сёренсен была вовсе не такой уж усопшей, какой ее считали во время спиритических сеансов, каким-то образом получалось, что она живет чуть ли не в поселке, хотя ее здоровье, к сожалению, оставляет желать лучшего. Вообще-то, как понял скальд, состояние здоровья старой фру Сёренсен, так же как и само ее существование, было окружено строжайшей тайной, однако частенько случалось, что почтмейстер, изрядно выпив, показывал близким друзьям копии телеграмм, в которых шла речь о здоровье фру Софии Сёренсен и которые Пьетур Паульссон посылал своим родственникам в столицу иногда раз в день, а иногда с перерывом всего лишь в несколько часов. Когда почтмейстера начинали подробнее расспрашивать об этих телеграммах, он отвечал неопределенно, но все-таки давал понять, что ему известно о семейных делах Пьетура Три Лошади гораздо больше, чем полагается знать человеку, не имеющему никакого отношения к этой семье. Поскольку почтмейстер в течение нескольких лет изо дня в день получал сведения о здоровье Пьетуровой бабушки, он мог подробно рассказать о всех ухудшениях или улучшениях ее состояния. Люди божились, что самый обычный день в жизни фру Софии Сёренсен протекал примерно так: на рассвете она просыпалась в припадке падучей, за завтраком ее мучила одышка, в полдень у нее случалось небольшое кровоизлияние в мозг, после обеда — перелом обоих бедер, а вечером она отправлялась на прогулку в Адальфьорд и просила передать привет всем друзьям и знакомым…

— Что за чепуха, — возмутился кто-то из присутствующих. — Кто же это, будучи в здравом уме, отправится пешком на ночь глядя через горы и пустоши в Адальфьорд, да вдобавок еще со сломанными ногами?

Но человек, получивший эти сведения от своего друга почтмейстера, уверял всех, что ошибки тут быть не может, потому что на другой день Пьетуру пришла телеграмма из Адальфьорда от его родственников, в которой сообщалось, что бабушка благополучно прибыла вчера в Адальфьорд и чувствует себя хорошо, но не исключено, что завтра ей станет немного хуже. Как только Пьетур получил эту телеграмму, он тут же телеграфировал родственникам в столицу: «Бабушка добром здравии Адальфьорде завтра возможен приступ аппендицита».