Однажды учитель заметил, что мальчик не хочет оставаться после конца занятий, а спешит уйти, даже не попрощавшись. Когда это повторилось несколько раз, скальд улучил момент и спросил, в чем дело. Мальчик не хотел говорить. Но скальд не отставал от него, и мальчик признался, что его выпороли.

— За что?

— За то, что я говорил о поэзии, — ответил мальчик.

— Меня тоже били, когда я был в твоем возрасте, — сказал скальд. — И боги, и люди, и лошади. Но поэзия — это искупительница души, и мне никогда не приходило в голову изменить ей.

Несмотря на все уговоры, мальчик хотел убежать.

— Не убегай, — сказал скальд. — Моя жена сварит нам кофе. И мы почитаем любовные стихи Сигурдура Брейдфьорда.

— Я боюсь порки, — сказал мальчик.

— Нет таких ударов, которые могли бы повредить скальду, — сказал Оулавюр Каурасон. — Скальды сильнее, чем боги, люди и лошади.

Вскоре после этого, воскресным утром, во дворе Малого Бервика появился староста. Он велел скальду выйти к нему.

— Ты мне портишь детей, — заявил староста. — Ты так забил голову чепухой толковому парню, что он и отвечать стал как-то чудно да вдобавок начал марать бумагу. Я не желаю превращать свой дом в прибежище для каких-то писак. Я не потерплю в своем доме никаких неугодных мне рассуждений!

— Угу, — сказал скальд.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, ты сделаешь из мальчишки такого же негодяя, как ты сам, и такого же преступника, каким был Сигурдур Брейдфьорд, который променял жену на собаку и был присужден к двадцати семи ударам плетью.

— Ну, этого бы я, пожалуй, не сказал, — заметил скальд.

— Я пришел предупредить тебя, что если ты и впредь будешь развращать детей бесполезными разглагольствованиями вместо того, чтобы вбивать им в головы, как надо правильно жить, то пеняй на себя. Мы здесь, в Бервике, веруем в Христа. Мы решили построить церковь за двадцать тысяч крон, и мы требуем, чтобы и другие веровали в Христа. Мы всеми силами будем обороняться от тех, кто хочет отвратить молодежь от честности и трудолюбия и под прикрытием поэзии привить им любовь к безделью и преступлению.

— Угу, — сказал скальд.

— Посмей только еще раз сказать свое идиотское «угу», — рассердился староста. — Кто знает, не придется ли тебе когда-нибудь заплатить сполна за это слово.

Этот разговор не прошел без последствий для Свейдна из Бервика. Войдя в дом, Оулавюр Каурасон достал чернила, сел за стол и первый раз в жизни написал письмо в столицу.

С тех пор как Свейдн родился, его родители не обменялись ни единым дружеским словом, мать одна воспитывала мальчика. Оулавюр Каурасон написал отцу Свейдна без согласия матери и сына, даже наоборот, он отправил свое письмо вопреки протестам матери. Он писал на свой страх и риск, рассказал о своей судьбе и просил этого незнакомого человека, чтобы он спас свое дитя, дабы не повторилась история с хутором у Подножья. Никогда еще скальд не вкладывал столько жара ни в одно дело. И произошло чудо: это был один из тех редких случаев, когда письмо принесло плоды.

Через месяц Оулавюр Каурасон смог позвать Свейдна из Бервика в отдельную комнату и сказать ему:

— В твоей жизни свершится то, о чем я был рожден лишь тосковать.

Потом он объявил Свейдну, что его отец выразил в своем письме согласие разрешить мальчику изучать то, что ему хочется.

— Как мне отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал? — спросил мальчик, вытерев слезы.

— Я буду счастлив знать, что на твою долю выпала жизнь, которая была моей мечтой, — ответил скальд. — Теперь ты будешь учиться в настоящей школе и в конце концов станешь ученым и скальдом.

— Пусть я даже окончу все школы страны, знай, что я все равно учился только в одной школе — в твоей, — сказал Свейдн из Бервика.

Им казалось, будто час прощания уже наступил, и они смотрели друг на друга как бы издалека.

— Если когда-нибудь бедный деревенский скальд, с неведомого берега, где нет даже пристани, постучит в твою дверь, узнаешь ли ты его, Свейдн? — спросил Оулавюр Каурасон.

— Когда ты приедешь ко мне, Оулавюр, у меня будет своя собственная комната и много-много книг, — сказал Свейдн из Бервика. — Помни, эта комната — твоя и эти книги — твои. Все, что принадлежит мне, — твое. А вечером я постелю тебе постель на диване. — Не надо, большое спасибо, — сказал Оулавюр Каурасон Льоусвикинг со своей вежливой улыбкой. — Я не хочу спать. Мы будем бодрствовать всю ночь. Мы будем сидеть и беседовать. Беседовать о том, что с самого начала согревало исландцев длинными зимними вечерами. Ты ученый человек и скальд, а я гость и пришел, чтобы насладиться твоей ученостью. Обещаешь мне, что не ляжешь спать, а будешь беседовать со мной?

— Да, — сказал Свейдн из Бервика.

— Обещай мне еще одну вещь, — попросил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

— Какую? — спросил Свейдн из Бервика.

— Обещай, что не будешь смотреть на меня с презрением, хотя я невежественный неудачник и, наверно, буду скверно одет по сравнению с теми, с кем ты привыкнешь общаться, и обещай, что не будешь жалеть меня.

— Я всегда буду видеть в тебе самого лучшего человека, какого я когда-либо знал, — ответил Свейдн из Бервика.

— Тогда мне остается попросить тебя еще только об одном, — сказал Оулавюр Каурасон. — Позволяешь?

— Да, — сказал Свейдн из Бервика. — Говори.

— Когда мы с тобой проведем за беседой всю ночь и сверкнут первые утренние лучи, пойдешь ли ты со мной на кладбище, чтобы показать мне одну могилу?

— Какую могилу? — спросил Свейдн из Бервика.

— Могилу Сигурдура Брейдфьорда, — сказал Оулавюр Каурасон.

— Я сделаю для тебя все, что смогу, — ответил Свейдн из Бервика.

— Я слышал, что на его могиле стоит каменная арфа с пятью струнами, — сказал скальд.

Пять лет промелькнули так вероломно, словно их просто похитили у сердца, время летит незаметно независимо от того, проходит ли жизнь человека в шумном разгуле или на берегу этого окруженного горами залива, где нет даже пристани, но вот однажды темной ночью человек с удивлением просыпается наконец после долгого сна.

Он просыпается глубокой ночью, чужой в своей собственной жизни, раскаивающийся в не совершенных им грехах, его поступки уже давным-давно растворились в сострадании; он просыпается где-то бесконечно далеко от самого себя, заблудившийся в пустыне человеческой жизни, и путь назад слишком долог для жизни одного человека. Никто больше не может заставить его улыбнуться, и с тех пор, как он, больной и покинутый, лежал в ожидании солнечного луча под скошенным потолком на хуторе у Подножья, он не пережил ни одного счастливого часа. Если он встанет, зажжет свет и посмотрит на себя в зеркало, он испугается этого нищего, что прозябает здесь с женщиной, которая на пятнадцать лет старше его, и трехмесячным сыном.

— Кто я? — спросит он. — И где я?

И услышит в ответ:

— Время твоего ожидания скоро окончится, срок, отпущенный тебе, истек.

Скальд обнаружил, что ему нет никакого дела до своей собственной жизни, в то утро, когда родился Йоун Оулавссон. Дом наполняли шуточки повивальной бабки, туповатые, но добродушные, которые всегда царят там, где рожает женщина.

— Нет, — сказал скальд, — к сожалению, у меня нет ни малейшего желания узнать, сколько весит ребенок.

И после того, как чужие люди раздобыли безмен и взвесили ребенка, скальд постарался избежать необходимости смотреть на безмене его вес. Ребенок больше не был новостью, скальд уже пережил сполна всю историю ребенка, от рождения до смерти: первый плач, первая улыбка, вот он говорит «мама» и начинает ходить, но вот он заболевает, мучается, тает, делает последний вздох — всегда одна и та же история. И скальд знал, что в то утро, когда его попросят пойти и раздобыть гробик для маленького Йоуна, он хладнокровно ответит изречением из иудейских сказаний: «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов».