— Спасибо, милая Яна, я всегда знал, что ты благородная девушка и мыслишь возвышенно, — сказал скальд.

— Слушай, а ты и в самом деле считаешь меня такой красивой, как написал в стихотворении?

Доверительно шепча, она наклонилась к нему так близко, что он вдруг и сам поверил, будто в его стихах нет никакого преувеличения, и торжественно поклялся, что она в жизни так же хороша, как он описал ее в стихах.

— Дай я тебя поцелую, — сказала Яна и чмокнула его, — я совершенно уверена, что, если бы ты не был так беден и люди не относились бы к тебе так скверно, ты смог бы научиться танцевать и был бы отличным кавалером, у тебя такие голубые глаза, и такие мягкие волосы, и такая белая чистая кожа, чуточку в веснушках, но это не беда. Никогда в жизни я тебя не забуду.

Она поцеловала его еще раз, губы у обоих были сладкие от сахара.

— Знаешь, я всегда сразу чувствую, хорошее стихотворение или плохое, и, как только я услышала твои стихи, я решила принять предложение Наси. К тому же этот проклятый болван Юст вовсе и не собирался жениться на мне. Ну, теперь в этом доме больше не будут экономить сахар, Магна может злиться сколько влезет. Пусть Наси не слишком умен, все равно он в тысячу раз лучше этого Юста, вообще-то я не особенно любила Юста, вот и поделом ему, что я досталась другому, чересчур долго он раздумывал, жениться ему на мне или нет.

Она так набила скальду рот сахаром, что он не мог вымолвить ни слова, да этого и не требовалось, сегодня говорила она, это был ее день.

— Как только мы поженимся, — говорила она, — мы возьмем тебя к себе, будешь жить у нас, сколько захочешь, лежи себе целый день в постели, мне и в голову не придет взять за тебя с прихода хотя бы один эйрир. Я дам тебе и бумагу и книги, а когда Наси, моего мужа, не будет дома, ты будешь моим возлюбленным, я всегда знала, что ты понимаешь меня. Я отблагодарю тебя за твои чудесные стихи, даже если это будет стоить мне жизни, Бог свидетель!

В конце концов скальд оказался победителем в той сложной и запутанной любовной истории, которая разыгралась на хуторе. Он, не годившийся ни на что, лишенный всех надежд, вдруг получил признание — его стихотворение обратило чье-то сердце. Это было для него большой поддержкой, он знал, что эта победа еще долго будет помогать ему жить. Видно, есть все-таки на свете справедливость и миром руководит здравый разум. И хотя Магнина уверяла мать, что отец ребенка — Юст, который радуется теперь, что вышел сухим из воды, все это уже не могло ничего изменить; важно было то, что стихотворение Оулавюра Каурасона одержало победу и смягчило чье-то сердце, ведь именно сердцу приходится решать в таких делах, а кто там отец ребенка — это неважно. Может, Юсту и удалось однажды залезть к ней под юбку благодаря стихам, украденным из «Рим о Нуме». Но досталась-то она Наси, который и женится на ней, как полагается доброму христианину, и все это только благодаря стихотворению, сочиненному Оулавюром Каурасоном Льоусвикингом.

Они поженились весной, когда птицы уже прилетели. Гости съезжались со всех концов, и дом и двор были полны людей, над выгоном и пустошью не умолкал собачий лай. В парадной гостиной, в сенях и на крыльце чинно беседовали мужчины, поминутно громко ахали женщины. Гости поднялись даже на чердак, где лежал подопечный прихода, и какой-то мужчина угостил его щепоткой нюхательного табака, юноша втянул табак в нос и громко чихнул. Толстая женщина подошла к его постели и со слезами в голосе сказала, что самые тяжелые испытания Бог посылает тем, кого больше всех любит, Оулавюр Каурасон тоже чуть не заплакал, ибо почувствовал, что эта женщина понимает его, но она тут же ушла; кто-то сказал, что сейчас начинается домашнее венчание, и гости спустились вниз. Все они лицемерили, разговаривая с подопечным прихода, никому не было до него дела, никто даже и не подумал отнести его вниз, чтобы и он тоже вместе со всеми мог полюбоваться на это венчание. Он так и не присутствовал на этой свадьбе, которая состоялась лишь благодаря его поэтическому искусству; таков уж удел поэтов. Он слышал только пение псалмов и видел в окне сверкающую на солнце голубую гладь фьорда да зеленые склоны гор на другом берегу, птицы то и дело пролетали у самого окна, и он с горечью думал о Яне, которая обещала пожертвовать ради него жизнью, а теперь, забыв о нем, даже не распорядилась, чтобы его перенесли вниз, к тому же она собиралась поселиться в другом приходе.

Но оказалось, что он все-таки не один на чердаке. Лишь только раздались первые звуки псалма, он услышал чье-то рыдание. Он-то считал, что он одинок, но, может быть, никто никогда не бывает по-настоящему одиноким, может быть, никому никогда не бывает настолько плохо, чтобы кто-нибудь, видимый или невидимый, не поплакал вместе с ним. Это была женщина, она сидела неподвижно, наискосок от него, он и не заметил, что она осталась на чердаке, когда все спустились вниз петь псалмы. Даже теперь обратив на нее внимание, он должен был хорошенько вглядеться, чтобы рассмотреть, как она выглядит. Молодость на ее щеках уже увяла, глаза у нее были светло-карие и влажные, как водоросли; она заплакала с первых же звуков псалма, очевидно, ее трогало все происходившее на земле, а может, она просто слишком высоко ценила жизнь — тот, кто высоко ценит жизнь, всегда плачет. На ней была исландская шапочка с кистью, скрывавшая волосы, и старая юбка в складку, правда, она была без корсажа и шарфа, обязательных для этого костюма. Кофта была старая и затасканная, зато заплатка на левом рукаве была сделана красиво и аккуратно, и на плечи женщина набросила новую косынку, которую, по всей вероятности, надевала только на праздники. Но носового платка, чтобы вытереть слезы, у нее не оказалось, и она вытирала их уголком голубого нарядного передника; сразу было видно, что она принадлежит к людям, которых Бог особенно любит. Она плакала долго. Перестала она плакать, лишь когда смолкли последние звуки псалмов и пастор начал читать молитву; птицы подлетали к самому окну, словно их интересовало, что тут происходит. Женщина долго сидела неподвижно, следя за полетом птиц. Когда они улетели, она вдруг сказала, будто про себя, почти беззвучно:

— Бедные благословенные птицы.

— Как тебя зовут? — спросил он тихо.

От слез ее лицо порозовело и казалось моложе. Она не смела взглянуть на него, ей было стыдно, что он видел, как она чувствительна ко всему, что творится на свете, и как высоко ценит жизнь, если не может удержаться от слез. Через несколько минут она, однако, объяснила ему, кто она и откуда. Оказалось, что зовут ее Яртрудур с хутора Гиль, что она с самой юности страдает тяжелой болезнью и что Бог никогда не покидал ее.

— Значит, мы с тобой оба несем Крест Господень, — сказал он признательно.

— Да, но ты, говорят, очень терпелив, — заметила она. — Ты пример для всех, кто страдает. А я? У меня нет ничего, кроме грехов.

От сознания, что она самая большая грешница наших дней, она снова чуть не расплакалась.

— Я уверена, что на свете нет человека, столь обремененного грехами, как я, — сказала она.

— Не падай духом, милая Яртрудур, — сказал скальд. — Я вижу по тебе, что ты одна из тех, кого Господь особенно любит.

— Ты правда так думаешь? — спросила она, глядя на него своими большими, далекими, похожими на водоросли, заблестевшими от благодарности глазами. — Какое счастье слушать тебя. Все говорят, что ты народный скальд, так же как блаженной памяти Хатлгримур Пьетурссон, который был прокаженным. Теперь я знаю, что меня ждет еще много счастливых дней, и хотя во всей стране нет человека хуже меня, я всегда верила, что Иисус добр. Прости, что я заговорила с тобой и осквернила эту благословенную торжественную минуту.

— Никто не может запретить нам беседовать о божественном, — ответил скальд, — ни при каких обстоятельствах. Может, нам с тобой больше никогда и не удастся побеседовать.