Старик испустил дух сразу после полудня, и теперь старуха с помощью незнакомой женщины уже кончала убирать покойника. Бедняга плакала, потому что разбила зеркальце. Мальчик с льняными волосами играл возле дома. Старуха встретила гостя с просветленным лицом, дружелюбно и с большим достоинством. Она родила шестнадцать детей и потеряла их. Она трудилась на них днем и бодрствовала над ними по ночам. И если они улыбались матери, небо становилось безоблачным, а солнце, луна и звезды делались собственностью этой женщины. Она стала туговата на ухо, и когда скальд напомнил ей о небе и его красоте, ей показалось, что он плохо думает о земле, и она поспешила перебить его:

— Если бы Бог был ко всем людям так же милостив, как ко мне, жизнь на земле была бы прекрасной.

И скальду почудилось, что он слышит в доме голос Эхо:

— И прекрасной была бы наша земля.

Когда ее дети испускали последний вздох после тяжкой борьбы со смертью, она одевала их в белый саван, заботливо расправляла складочки, словно наряжала к празднику. Она плакала, стоя у их могил, а потом возвращалась домой к тем, кто еще был жив. С некоторыми она простилась у калитки, когда они, подрастая, отправлялись искать счастья по свету. Кости ее дочери Хельги река вынесла на песчаную отмель через год после того, как Хельга пропала. Старуха сама пошла на отмель и собрала кости дочери, были там еще и маленькие косточки, она зашила их все в холст, положила в гроб, проводила до могилы и снова вернулась домой любить тех, кто еще был жив. В этом доме царила любовь. От века человеческая жизнь в том и состояла, чтобы улыбаться своему ребенку, когда он смеется, утешать его, когда плачет, провожать до могилы, когда умрет, и, утерев слезы, снова улыбаться и снова повторять все это, не спрашивая ни о чем; жить, всех дарить добротой.

— Когда я оглядываюсь на свою прошедшую жизнь, — сказала старая женщина, — мне кажется, что она была одним долгим солнечным утром.

— Мы и во сне чувствуем запах леса, — сказало Эхо.

— Я всего лишь скальд, — виновато сказал Оулавюр Каурасон.

Он попросил разрешения прикрепить зеркальце к спинке кровати так, чтобы Бедняга могла снова видеть ледник и перестала плакать.

— В этом зеркальце видно Всё и видно Одно, — сказал он.

Потом он попросил разрешения переночевать у них, но еще до рассвета он встал, поцеловал старуху и сказал:

— Больше я не могу задерживаться, скоро встанет солнце. Прощай, добрая женщина.

Спящую Беднягу он тоже поцеловал в лоб.

— Когда она проснется, она увидит, как над ледником сияет солнце, — сказал он.

Погода была тихая, на юге стояла луна, все заливал холодный голубоватый свет. Скальд поднимался по горной тропе. Внизу громоздились длинные откосы, выше пошли заросшие мхом скалы, потом морены и наконец чистый снег. Луна побледнела, начало светать. С моря надвигалась черная туча, предвещавшая непогоду. Скальд поднимался все выше к леднику, прямо на сигнальный огонь рассвета, с уступа на уступ, по глубокому снегу, не обращая внимания на непогоду, которая могла застать его здесь. Когда он был ребенком, он стоял на берегу Льоусавика — Светлого залива — и смотрел, как волны бьются о берег, но теперь он уходил прочь от моря. Думай обо мне, когда светит солнце. Скоро солнце воскресения вспыхнет над теми светлыми дорогами, где она ждет своего скальда.

И Красота будет властвовать безраздельно.

Рейкьявик и его окрестности, зима 1939–1940 гг.

Ваши Величества, дамы и господа!

В тот день, несколько недель тому назад, когда я впервые заподозрил, что решение Шведской Академии, которого все с нетерпением дожидались, может иметь прямое

отношение ко мне, я находился в заграничной поездке на юге Швеции. Оставшись один в отведенной мне комнате в доме, где я в ту пору гостил, я невольно задумался над тем, какая участь уготована мне, скромному скитальцу, автору нескольких книг с неведомого, затерянного где-то на краю света острова, если учреждение, наделенное правами награждать почестями и славой плоды духовной деятельности, вдруг попросит меня покинуть свое место

в зале и выйти к рампе перед всем миром.

Стоит ли удивляться тому, что мысли мои унеслись, точно так же, как они уносятся и сейчас, в эту торжественную минуту, к родным и близким мне людям, к тем из них в особенности, которые окружали меня в юные годы, к тем, кого давно нет в помине. Но даже при жизни они больше напоминали сказочных эльфов — имена их были известны лишь немногим, и еще меньше осталось тех, в чьей памяти они до сих пор сохранились. Но именно эти люди, находившиеся возле меня, заложили основу моему отношению к миру.

Я стал вспоминать людей из самых глубин жизни народной, тех удивительных мужчин и женщин, которые меня воспитали и вырастили. Я вспомнил отца, вспомнил мать. Но больше всех вспоминалась мне моя старая бабушка, от которой я узнал множество старинных стихов и песен еще до того, как научился читать.

Я стал вспоминать, как вспоминаю и сейчас, в эти минуты, заповеди, которые она внушала мне, ребенку: живому существу не причиняй зла, веди себя так, чтобы

те, кого называют убогими и несчастными, не могли подумать, будто ты гнушаешься ими, навсегда запомни: если с человеком случилась беда, если с ним поступили несправедливо, если от него отвернулась удача и все его покинули, никто другой в Исландии так не нуждается в сочувствия, уважении и любви хорошего и доброго мальчика, как этот человек. Все мое детство, прошедшее в Исландии; я был совершенно уверен, что те, кого называют великими или же большими людьми, всякого рода важные господа существуют лишь в сказках, что они всего лишь игра воображения — единственной моральной доктриной, признаваемой в местах, где я вырос, была любовь к обиженным и слабым, уважительное

отношение к ним.

Мне вспомнились мои ничем абсолютно не знаменитые друзья, которые во времена моей молодости, да и потом, когда я уже стал взрослым, всегда готовы были мне помочь советом по поводу книги, которую я намеревался написать. Среди них встречались люди с тончайшим художественным вкусом, несмотря на то, что они отнюдь не были профессиональными писателями. Они указывали мне на такие наиважнейшие моменты литературного творчества, которые порой даже для большого мастера так навсегда и остаются тайной за семью печатями. Некоторые из этих одаренных людей продолжают

жить во мне, хотя их давно уже нет на белом свете. Кое-кто жив даже настолько, что я иногда спрашиваю себя, кому из нас принадлежит та или иная строчка — мне или одному из них.

Конечно же, я не мог не вспомнить и о семье, состоящей из более полутора сотен тысяч человек, об исландском народе-книголюбе, неизменно проявлявшем ко мне

пристальное внимание и интерес, начиная с моих первых серьезных шагов в литературе — либо в виде критики, либо в виде моральной поддержки. Я всегда ощущал его рядом, он отзывался мне, словно эхо или высокочувствительный музыкальный инструмент. Родиться в стране, народ которой в течение веков живет, овеваемый духом поэзии и является наследником богатейших литературных сокровищ, доставшихся ему из прошлого, — что

может быть большим счастьем для художника?

И думаю, никто не сочтет удивительным, что я перенесся мыслями в глубь веков, к сочинителям саг, создавшим классическую исландскую литературу. Эти писатели древности столь неразрывно срослись с глубинными корнями народной жизни, что написанные ими сочинения даже не донесли до нас их имена. Лишь их произведения жили и продолжают жить в веках, несокрушимо и незыблемо, как сама страна. Эти безвестные люди сидели

в своих хижинах, мало чем отличавшихся от жилищ каменного века, окутанные многовековым мраком, в одной из самых бедных и нищих стран на свете и сочиняли книгу за книгой, не ведая о таких понятиях, как писательский гонорар, премии, почести, слава. Скорее всего, в большинстве хижин, где сидели эти люди, не было теплого очага, у которого они могли бы согреть закоченевшие во время долгих ночных бдений пальцы. Несмотря на это, им удалось создать столь замечательный литературный язык, что во всей мировой литературе до сих пор не удается найти сколько-нибудь нового выразительного средства, пусть самого замысловатого и великолепного, которое уже не было бы опробовано ими. Мало того — им удалось создать на этом языке книги, которые причисляют к шедеврам мировой литературы. Хотя у них порой и стыли пальцы, они не бросали перо, пока их согревал жар собственного сердца.