— Я что, по-твоему, исландец? — спросил Педер Паульсен.

Юноша не мог ответить на этот вопрос, он был в замешательстве, ложная клятва не выходила у него из головы. На этот раз помутилось в глазах у него, а не у директора, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы не потерять равновесия.

— Нет, никакой я, черт побери, не исландец! — заявил Педер Паульсен, приподнял перед своим скальдом котелок и с достоинством большими зигзагами поплыл прочь, вскоре он скрылся за углом.

Скальд остался стоять на мощеной площадке перед своим домом. Господи, значит, он все-таки дал ложную клятву. У него так заломило голову, что он чуть снова не заболел. Юноша обнаружил, что входная дверь в его доме забита досками. Он поискал другую дверь, нашел, но и она оказалась на запоре. Растерянный, не зная, что делать, он стоял в ночном тумане перед своим домом; он дал ложную клятву. Серая полосатая одичавшая кошка выскочила из подвального окна и побежала за угол, но сперва она остановилась и зашипела на скальда.

Утром скальд признался Хоульмфридур, что, по-видимому, он дал ложную клятву, но рассказать, что ему подарили самый большой дом в Исландии, он не посмел. Женщина долго смотрела на него своими глубокими, ясными, бездонными, как ему казалось, глазами, а потом спросила удивленно:

— Неужели ты еще такой ребенок?

Он поблагодарил судьбу, что не рассказал ей о доме. Ему было ясно, что если человека считают ребенком из-за того, что он мучится угрызениями совести, дав ложную клятву, то, наверное, его должны счесть законченным идиотом, если он скажет, что принял в подарок самый большой дом в Исландии. Через некоторое время он спросил, словно невзначай, чтобы проверить, как бы она отнеслась к такому известию:

— А что ты сказала бы о человеке, который владеет самым большим домом в Исландии?

— Ты знаешь старого Гисли, крупного землевладельца? — спросила она.

— Знаю, но ведь он вовсе не крупный землевладелец, он сумасшедший, и к тому же у него одна сторона парализована.

— Да, — сказала женщина, — он сумасшедший и паралитик.

В глубине души скальд обрадовался, что она так относится к богачам, и тут же выбросил из головы все мысли о том, что дом принадлежит ему.

— У меня-то ничего нет, — сказал он. — На днях меня на носилках привезли сюда через пустошь, как покойника.

— Пей, пожалуйста, кофе, — сказала она, — и ешь хлеб с маслом. Сегодня я постараюсь найти тебе какую-нибудь более подходящую одежду. Когда мой муж встанет, ты пойдешь с ним проверять сети.

Стояли ясные дни, какие бывают в начале лета перед сенокосом. Мужа Хоульмфридур звали Лидур. Трезвый, он, как правило, был молчалив и хмур, потому что этот мир, хоть его и создал Господь Бог, не может сравниться с тем миром, что заключен в бутылке обжигающего спирта, которая стоит одну крону, или в порции того собачьего зелья, что продает доктор. Трезвый Лидур поглядел на юношу так, словно тот был вовсе и не человек, люди, на которых смотришь трезвыми глазами, кажутся безвкусной жвачкой. Вечером, продав несколько круглоперов, Лидур пошел к доктору и купил себе водки, а когда вернулся домой, он ожил уже настолько, что больше ни к чему не относился равнодушно. В угаре опьянения он вдруг заметил Оулавюра Каурасона, который сидел на кухне и ел пинагора.

— Какого черта здесь торчит этот рыжий парень? — спросил он жену.

— Замолчи, — спокойно ответила женщина своим невозмутимым негромким голосом.

— У-у, бесстыжая! — сказал он.

— Иди и ложись спать, — сказала женщина, бросив на него из-под высоких темных бровей холодный взгляд.

А когда он попытался протестовать, спокойно повторила:

— Спать, — и показала на дверь спальни.

И этот большой сильный человек, который легко мог бы стереть ее в порошок, пробормотал себе под нос несколько безобидных ругательств и отправился спать. Так Оулавюр Каурасон Льоусвикинг начал работать поденщиком в хозяйстве Товарищества по Экономическому Возрождению.

Иногда после еды скальд оставался в выскобленной добела кухне Хоульмфридур и читал сборники стихов и другие книги, потому что всюду, где бы она ни находилась, с ней всегда были книги, так же как с ее мужем — водка. Юноша познакомился со скальдами, которые были настолько близки человеческому сердцу, что он и не представлял себе, что так может быть, и постепенно удивительно легко забыл Сигурдура Брейдфьорда, как обычно забывают тех, кого особенно любят. Хоульмфридур смотрела на его лицо и угадывала по нему, о чем говорилось в книге, и солнце играло в его огненных волосах. Она молчала, он тоже ничего не говорил. Он был уверен, что она умеет читать мысли, и потому в ее присутствии старался думать только о возвышенном. Поднимая глаза, он невольно улыбался ей, но она никогда не улыбалась ему в ответ, она только еще глубже проникала в его душу и, не отвечая, молча, прятала в себе его вопросительную улыбку. Иногда он, набравшись храбрости, решал попросить Хоульмфридур прочесть ему свои стихи, но когда он поднимал глаза, оказывалось, что ее душа витает где-то очень далеко, и тогда ему, как и директору, начинало казаться, будто у нее вовсе нет души, а есть лишь одна телесная оболочка.

Он сочинял стихи, где бы ни находился. Его голова была полна стихами, все, что видели его глаза, просилось в стихи, поэзия жизни действовала на него с такой силой, что он ходил точно пьяный и от страстного желания облечь в поэтическую форму каждую мелочь успевал заметить далеко не все. Хоульмфридур дала ему бумаги и чернил, и с тех пор он нередко просиживал ночи напролет, торопясь писать, словно в любую минуту с шумом и грохотом мог наступить конец света и надо любой ценой, пока не погасли солнце, луна и звезды, написать как можно больше. Он записывал все, что видел и слышал, и большую часть того, о чем думал, иногда прозой, иногда стихами. Случалось, что у него уходило много часов, чтобы записать события одного дня, все производило на него впечатление; интересное слово, брошенное незнакомым человеком, раскрывало новые горизонты, крупинка мудрости казалась новым восходом, обычное стихотворение, прочитанное в первый раз, возвещало новую эру, точно первый полет вокруг земли, мир был многообразен, великолепен, богат, и скальд любил его. Счастье улыбалось этому юному скальду. Ему казалось невероятным, чтобы добрые духи, которые этим летом открыли перед ним новые пути, отвернулись от него зимой. Он даже рассчитывал, что ему заплатят за его работу, и тогда он осенью сможет поступить в реальное училище в Адальфьорде и мать, хотя она однажды и отослала его от себя в мешке, плачущего и беспомощного, наверное, как-нибудь поможет ему, узнав, что он собирается стать великим скальдом. Больше, чем когда-либо, он был убежден, что все люди добры, и ни к кому не питал зла. Повсюду он слышал дивные звуки. И видел свет.

— Вегмей Хансдоухтир, почему же ты больше не приглашаешь меня зайти в дом?

— Не хочу. — Она больше не смеется весело, беззаботно и лукаво, как прежде, она стоит в дверях дома, насвистывая и покачивая головой, сердитая и нетерпеливая; но мелодия прежняя.

— Черти проклятые, жалкие твари. Откармливать их на убой запрещено, вот никто и не заботится о том, чтобы накормить их досыта, особенно те, у кого есть и жратва и деньги, а эти черти носятся по всему поселку, орут, бранятся да клевещут на ни в чем не повинных людей. Но с меня хватит, клянусь Богом, даже если его и нет.

— О чем ты говоришь, девушка? — спросил скальд. — Что тут произошло?

— А ты разве не знаешь, что мои братья и сестры натрепали ребятам, будто я спала с тобой, когда ты ночевал у нас? С тех пор стоит мне показаться на улице, как появляется эта оголтелая орава и кричит мне вслед, что я спала с психом. И взрослые, конечно, тоже не отстают. Плохому о человеке всегда верят, особенно если это ложь.

— Да, но если у человека чистая совесть, какое ему дело до того, что болтают люди? — сказал он, желая утешить ее.