— Кого она ищет? — спросил директор.

— Она стоит рядом с Оулавюром Каурасоном, — сказал Фридрик. — Она любит его. Она говорит, что его ясные синие добрые глаза принадлежат ей. Она спрашивает, помнит ли он те светлые дни, когда они были вместе в прекрасной стране, давно-давно, еще до того, как он родился?

— Милый, ты помнишь? — прозвучал из глубин вселенной нежный, лирический женский голос, хотя, может быть, он и был несколько деланный.

Оулавюр Каурасон был столь же захвачен врасплох этим ласковым обращением, сколь глубоко взволнован таинственными далекими воспоминаниями о прекрасной стране, и от неожиданности никак не мог найти подходящего ответа.

— Н-но моя мать еще не умерла, — выдавил он наконец. — Она живет в Адальфьорде.

— Ты, должно быть, ошибся, дорогой Фридрик, — вмешался директор. — Описание этой светловолосой женщины точь-в-точь совпадает с внешностью моей покойной матери, и голос тоже ее. — И директор взволнованно воскликнул: — Мамочка, приди и поцелуй своего любимого сыночка, который отныне всегда будет тебя слушаться!

Не успел директор вымолвить эти слова, как медиум внезапно очнулся от транса и закричал:

— Зажгите скорее свет! Я задыхаюсь! Где я?

Управляющий тут же зажег лампу.

Тоурунн из Камбара стояла возле своего кресла вспотевшая, растрепанная, лицо ее было искажено гримасой страдания, словно ей приснился страшный сон. Живот судьи покоился у него на коленях, щеки на плечах, а пальцы продолжали свой непрерывный танец. Пастор воспользовался тем, что зажгли свет, и тотчас начал счищать пыль, которая скопилась у него на рукавах, пока шел сеанс. Доктор громко храпел, положив голову на колени своей жены. А директор Пьетур Паульссон сидел, держа в одной руке вставную челюсть, а в другой пенсне, приготовившись целоваться со своей матушкой. У многодетных матерей и вдов глаза были влажные.

Тоурунн закрыла рукой глаза, словно яркий свет причинил им резкую боль; не отнимая руки от глаз, она повернулась к директору Пьетуру, влепила ему туфлей звонкую пощечину и воскликнула:

— Негодяй!

Потом молниеносно перебежала через комнату и отвесила такую же пощечину Оулавюру Каурасону.

— А ты еще больший негодяй! — сказала она.

— Боже… что такое? — удивился судья, и его пальцы замерли на месте.

— У них дурные токи, — объяснила Тоурунн из Камбара. — Их токи перекрещиваются.

Воскресное утро. Эрдн Ульвар, нахмурив брови, пристально смотрит на подходящего Льоусвикинга.

— Здравствуй! — сказал Оулавюр Каурасон. Эрдн не ответил на это приветствие. Он остановился на дороге и окинул скальда взглядом, полным ненависти, презрения и отвращения.

— Почему ты на меня так смотришь? — удивился Льоусвикинг.

— Бессовестный пес! — сказал Эрдн Ульвар, вздернув подбородок. — Ты помогал издеваться над моей матерью.

— Эрдн! — воскликнул Льоусвикинг.

— Я многое могу простить тебе, — сказал друг. — Можешь, сколько хочешь, водиться с преступниками и обманщиками. Но я не могу простить тебе, что ты помогал дурачить мою старую мать, которая потеряла все на свете.

От этих неожиданных и резких обвинений у скальда сжалось сердце, он начал оправдываться.

— Клянусь Богом, я никогда в жизни ни над кем не издевался, — сказал он, — и никогда не буду. Но если ты имеешь в виду вчерашнее собрание, мне очень хочется спросить у тебя одну вещь: осмелишься ли ты утверждать, что души нет? И осмелишься ли ты утверждать, что Бога тоже нет? Мне кажется, что человек должен изучать то, чего не понимает, я…

— Ты заслужил, чтобы я дал тебе по морде, — сказал Эрдн. — Я стыжусь знакомства с тобой.

— Пожалуйста, милый Эрдн, поступай, как сочтешь нужным, — сказал Льоусвикинг, он так слепо восхищался своим другом, что для него было наслаждением терпеть гнев друга после всех тех пощечин, которые он получил от злых людей. — Только прежде, чем ты ударишь меня, ответь мне на один вопрос: неужели ты считаешь, что все, кто верит в Бога, в душу и в загробный мир, преступники и обманщики?

— Загробный мир стоит недорого, его можно бесплатно раздавать направо и налево. Они потопили судно, принадлежавшее поселку, чтобы деньгами, полученными за его страховку, уплатить свои долги, а нам взамен обещают флотилию на небесах.

— Что бы ты там ни говорил о директоре Пьетуре, — сказал скальд, — я не могу поверить, что он плохой человек.

— О чем это ты говоришь? — не понял друг.

— Я вообще не верю, что есть плохие люди.

— А что ты подразумеваешь под словами «плохие люди»?

— Не знаю, — сказал Льоусвикинг. — Собственно, ничего.

— Ты так глуп, что нет никакого смысла с тобой разговаривать, — сказал его друг. — Ты вдруг начинаешь говорить о чем-то, что кажется тебе очень важным, а когда тебя спрашиваешь напрямик, ты даже не знаешь, что имеешь в виду и о чем вообще говоришь. Ты считаешь, что Пьетур Три Лошади неплохой человек? Прекрасно, а кто говорит, что он плохой человек? У нас в Свидинсвике есть три категории плохих людей: первые — это те, которые крадут рыбу из сушилен, вторые — пьяницы, они же и сквернословы, и третьи — бабники, которые производят на свет детей за счет налогоплательщиков. Никто из них не крадет у бедняков и не обманывает их. В нашем приходе нет более невинных созданий, чем эти плохие люди. Я был бы круглым дураком, если бы стал говорить, что Пьетур Три Лошади — плохой человек. Я обвиняю его в том, что он хороший человек, любвеобильный человек, благородный, просвещенный, поборник духа, защитник веры, опора неимущих скальдов.

— Ты гораздо одареннее меня, Эрдн, — сказал скальд. — Это можно заключить хотя бы из того, что ты никогда не веришь тому, что тебе говорят. А вот я постоянно верю всему, что мне говорят. И если мир вокруг меня бывал суров и жесток, у меня не хватало мужества стиснуть зубы, как делаешь ты, я всегда пытался спрятаться и жить только ради красоты и общения с духом.

Эрдн Ульвар ничего не ответил, только рассмеялся. В его смехе не было радости, но и ненависти тоже, в нем не было ни сожаления, ни дружеских чувств, а только мужественное отрицание жалкой беспомощности и безволия. Эрдн больше не сердился. Друзья рядом шли по дороге. Сперва они молчали, прислушиваясь к звуку своих шагов, потом Эрдн сказал:

— Однажды ты рассказал мне о Хоульсбудской Дисе, или, как мы ее зовем, Дисе из Скаульхольта, о той голой скрюченной женщине, что с воем выползла из-за перегородки в первое утро, как ты приехал в поселок. Тебе еще показалось, что она хочет накинуться на тебя, и эта картина долго потом преследовала тебя наяву и во сне. Ты ее помнишь, конечно. Совсем недавно ты сказал мне, что для тебя непостижимо, как могут существовать такие люди. Да, это непостижимо. Я не хочу пытаться объяснить тебе это, но раз ты сказал, что надо исследовать то, чего не понимаешь, я расскажу тебе одну историю.

Когда я был маленький и вместе с другими мальчишками сидел верхом на заборах и задирал всех, кто проходил по дороге, ибо вся наша жизнь была одним сплошным воплем отчаяния, Хоульсбудская Диса была молодой девушкой с густыми, черными как вороново крыло волосами, с темными выразительными глазами, в которых светились все тайны юности, она проходила мимо, накинув платок, а мы кричали ей вслед имя человека, которого она любила, но она не оборачивалась, а лишь выше поднимала голову. Потом, много лет спустя, когда ее молодость была уже загублена, а жизнь превратилась в невыносимый позор, я видел, как ее в наручниках провели через поселок все по той же дороге. По той, по которой идем сейчас и мы с тобою. Ее обвинили в том, что она совершила преступление, и собрались судить — так обычно поступают с человеком, уже поверженным в прах. Они с удовольствием присудили бы ее к пожизненному заключению, но она вдруг сошла с ума, и тогда они обнаружили, что бедны и у них нет денег, чтобы послать ее в психиатрическую лечебницу. Налогоплательщики не могли позволить себе такую роскошь. Поэтому ее поместили к покойному Йоуну Убийце; он один обладал силой четверых мужчин и потому был единственным человеком в поселке, который мог с ней справиться и бить ее, когда у нее начинался припадок. Он соорудил для Дисы клетку в углу сарая, где хранились рыболовные снасти, и два года продержал ее там на голом полу под драной рогожей. В оттепель на нее капала талая вода, в мороз пол в клетке покрывался льдом. Еду ей бросали через дырку. В приходе редко попадаются столь покладистые подопечные, ведь протестовать против такого обращения она могла не больше, чем животное. Она только съеживалась, как улитка, под своим тряпьем, поджав колени к самому подбородку; так, всеми забытая, она пролежала в темноте и холоде целых два года, пока не подох старый Йоун Убийца. После его смерти люди разобрали сарай и вытащили из клетки скрюченное существо, тогда они потребовали от властей, чтобы ее поместили в психиатрическую лечебницу. Но, когда доктор и приходский совет осмотрели Дису и убедились, что распрямить ее невозможно, им стало за нее так стыдно, что они не решились отослать ее из поселка. Они были слишком чувствительны и не могли допустить, чтобы кто-нибудь увидел, во что добрые люди, управляющие приходом, могут превратить человека если только они достаточно добры, достаточно любвеобильны, достаточно благородны, достаточно просвещенны, если они являются покровителями культуры, поборниками веры и опорой неимущих скальдов. Они удовольствовались тем, что соорудили для нее стойло за печкой в Скаульхольте.