Когда скальд проснулся, ярко светило солнце и жирные мухи громко жужжали на окне. Детям, очевидно, было велено потихоньку одеться и идти на улицу, в кухне девушка распевала веселую песенку и звенела посудой. Он кашлянул несколько раз в знак того, что проснулся, и девушка появилась в дверях, она пожелала ему доброго утра и засмеялась, она уже успела расчесать свои пепельные волосы, и их мягкие волны блестели в лучах солнца, шея у нее была белая и крепкая, туфли она надела прямо на босу ногу, вся ее фигура была воплощением тех земных линий, которые, без сомнения, являются наиболее непостижимой тайной жизни, а может, и мерилом самой красоты. Словом, юноша и представить себе не мог, что такая богатая женщина может пожелать нищему доброго утра.

— Доброе утро.

Сегодня уже не было ни кофе, ни цикория, неповторимое счастье сегодняшнего дня заключалось в сахарной пудре, которую она поставила перед ним вместе с головой соленой трески и кипятком.

— Лопай пудры сколько влезет, пока детвора не налетела, — сказала она и сама взяла полную горсть пудры.

Никто никогда не угощал юного скальда сразу таким количеством сахара, и он тут же провозгласил девушку королевой всех сладостей на свете; солнечные лучи по-прежнему играли в ее юных волосах, жужжание мух на окне звучало, как сладостный звон струн, солнце с такой безграничной щедростью заливало весь дом, что скальду казалось, будто дом захлебывается от роскоши и изобилия. Неудивительно, что в эту минуту он забыл всех других девушек, все другие влюбленности, только рядом с ней он мог бы спокойно и уверенно прожить всю жизнь. Она протянула ему одежду, высушенную над плитой, и сказала, что выйдет, пока он надевает штаны, когда он их натянул, она снова вернулась; он такой великий скальд, сказала она, что ей очень хотелось бы, чтобы он каждый день сочинял о ней стихи, пусть хоть коротенькие, ха-ха-ха! Они уселись рядом на край постели и стали беседовать, солнце освещало их, а большего счастья, чем двое людей и солнце, и придумать невозможно.

Потом девушка снова стала деловой и серьезной и спросила, собирается ли он и впредь полоть огород у пастора; она положила локоть ему на плечо и испытующе посмотрела в его голубые сияющие глаза.

— К сожалению, в огороде у пастора больше не осталось сорняков, — ответил он.

— А что ты будешь делать следующей ночью? — спросила она.

На этот вопрос он, разумеется, не мог ответить, ему даже показалось странным, что она спрашивает о подобных вещах, ведь еще сверкает весеннее утро, вечер бесконечно далек, не говоря уже о ночи. Зачем ему сейчас думать о ночи, ему семнадцать лет, к тому же он скальд, а скальды всегда живут только одним днем.

— Да, но ведь ты не считаешь, что ты проживешь всего один день, хоть ты и скальд? — спросила она.

— Я сделаю все, что ты мне велишь, — сказал он.

— Ты должен попытать счастья у Пьетура Три Лошади, — предложила она.

— Мне трудно на это решиться, — ответил скальд. — Такие люди, как он, внушают мне страх. Кроме того, одна уважаемая женщина, которую я вчера встретил, сказала мне, что в этих краях нет важных господ, готовых прийти на помощь беднякам.

— Чушь! — заявила девушка. — Поверь мне, если ты наговоришь Пьетуру Три Лошади достаточно пакостей про старосту, он сделает для тебя все что угодно. Видишь ли, каждый из них завидует тому, что украл другой.

Некоторое время он размышлял над ее словами, а потом сказал удрученно:

— Нет, это не для меня. Я не могу заставить себя говорить дурно о людях. Наверно, это оттого, что я вообще не верю, что на свете есть плохие люди. Если человек поступает дурно, я всегда думаю так: «Этот человек не слышал божественного откровения».

— Какого откровения? — спросила девушка.

— Это неважно, — ответил он. — Тебе не обязательно понимать такие вещи, ведь ты сама — частичка солнца.

— Ты необыкновенно великий скальд, — сказала девушка, — такой великий, что и не замечаешь человеческой жизни, даже своей собственной. Но все равно ты должен жить, хотя бы никто, кроме меня, так не считал.

Протестовать было бесполезно, она решила, что он должен жить, хотя он и великий скальд. Поскольку он не мог говорить дурно о старосте, она сообщила ему другое верное средство, которое безотказно действует на Пьетура Три Лошади даже тогда, когда все остальное уже не помогает: надо громко рыдать, выть, жаловаться и кричать, что умираешь.

— Я всегда так делаю, если его управляющий перестает отпускать нам в кредит, а нам нечего жрать. Пьетур не выдерживает и швыряет мне что-нибудь из своей кухни, вообще-то он в глубине души христианин и неплохой человек и всегда помогает тому, кто причитает достаточно жалобно и воет достаточно громко.

Юношу так восхитила смелость ее образа мыслей и бесцеремонность в выборе средств, что он невольно, словно ища защиты, прижался к ее груди и спрятал лицо у нее на шее.

— Мне ничего не страшно, пока ты мне помогаешь, — сказал он.

— Я никогда раньше не видела живых скальдов, — сказала она. — Но я была уверена, что они именно такие, как ты.

— Теперь уже со мной не может случиться ничего плохого, — сказал он. — Никогда.

Наступило короткое молчание, потом она прошептала:

— Как ты хорошо дышишь.

— Что? — не понял он.

— Ничего, — сказала она. — Просто мне приятно слушать, как ты дышишь.

Прошло еще несколько минут, она наклонилась к его лицу и долго-долго смотрела ему в глаза, пока они не поцеловались. Он еще ни разу не целовался по-настоящему с девушкой, после он долго вспоминал, как это приятно. Наконец он прошептал:

— Вегмей, как ты думаешь, ты могла бы выйти за меня замуж?

Она встала, потянулась и зевнула:

— Да ты спятил, парень! Неужели ты думаешь, что тут же надо и свататься?

Он тоже встал, но был очень серьезен, ведь это была самая торжественная минута в его жизни.

— Прости, Вегмей, — сказал он. — Но я считаю, что должен был сказать тебе это, прежде чем уйду.

— Да ладно уж, иди, — сказала она.

Они продолжали целоваться, идя к двери, и, хотя она несколько раз повторила, что ему пора, и подталкивала его к порогу, нельзя было разобрать, кому из них труднее отпустить другого.

Директор Пьетур жил в низком обшитом железом деревянном купеческом доме с островерхой крышей, оставшемся со времен датской торговой монополии, на широкой крыше был пристроен мезонин, выглядевший чужеродным. Трава доставала почти до окон.

— У тебя что-нибудь срочное? — спросила служанка, когда Оулавюр Каурасон, придя в себя после утренних переживаний, уже около полудня отважился, наконец, спросить директора Пьетура Паульссона.

— Да, — ответил юноша, прогуляв по поселку несколько часов в любовном угаре, он проголодался и хотел, чтобы директор помог ему немедленно.

Через минуту служанка вернулась и сказала:

— Можешь войти и объяснить директору, что тебе надо, только побыстрей, он сейчас обедает.

Она провела его через кухню, благоухавшую запахом вареного мяса, и оставила в открытых дверях, откуда ему было видно все директорское семейство, сидевшее за обедом: на столе рагу из соленой баранины, огромная брюква и жирный суп, а вокруг шумная орава детей и подростков, худая молчаливая женщина и сам Пьетур в пиджаке, в целлулоидном воротничке, восседавший во главе стола и взиравший на все сквозь свое директорское пенсне.

— Чего тебе надо? — рявкнул директор, как только заметил в дверях юношу; этот грубый окрик лишил гостя остатков смелости, он тут же забыл, что ему нужно, и растерянно остановился на пороге. Молодежь за столом утихла на мгновение, ожидая ответа гостя, но не дождавшись, разразилась громкими криками, которые обрушились на пришедшего, словно морской прибой.

— Заткнитесь, вы, болваны! — крикнул директор. — Я даже не слышу, что этот человек говорит.

— Да он ничего и не говорит! — закричали дети. — Он ненормальный, у него даже рот не раскрывается!