— Прости, пожалуйста, а как зовут девушку? — спросил скальд.

— А тебе какое дело до этого, болван? Не ты же сочиняешь эти стихи, а я. Я скальд, а не этот чертов Юст, и не забудь написать в стихотворении, что мой брат Юст — вор, предатель и бунтовщик по отношению ко мне и к своей матери и что хутор ему никогда не удастся прибрать к рукам. Напиши еще, что Юст со своим легкомыслием и мотовством все равно пустил бы по ветру все хозяйство. И пусть она пеняет на себя, если еще хоть раз пустит к себе Юста, да еще на глазах у своей матери, как было нынешней ночью, и это за стихотворение, которое он украл у покойника! Да, не забудь написать в стихотворении, что с тех пор, как эта чертова кобыла стала взрослой, она с утра до вечера гоняется за парнями, ни одного мужика не пропустит, еще напиши, что брат Юст моложе меня на полтора года и что я — законный владелец этого хутора. А также, что я тоже дам ей фиников и водки, сколько она захочет, только вот напиваться до бесчувствия, как тогда на сеновале с Юстом, я ей не позволю, а Юст все равно кончит свои дни на попечении прихода, это уж точно, и если она пойдет за этого бродягу, пускай пеняет сама на себя. На крепкие слова не скупись и напиши, что я ей все кости пересчитаю, клянусь жизнью. Понятно?

Когда брат Наси ушел, Оулавюр Каурасон Льоусвикинг принялся сочинять в темноте стихотворение к горячо любимой девушке:

На другой день подопечному прихода дали есть, как и всем обитателям хутора.

Вскоре после нового года братья покинули домашнее поле брани и отправились в дальние фьорды ловить рыбу. Хозяйка хутора Камарилла без долгих разговоров собрала их в дорогу, и они уехали. На хуторе остались одни только женщины да юноша. Старшие женщины и Яна по очереди чистили хлев и ходили за скотом, Магнина готовила еду, а скальд лежал под скошенным потолком и ждал появления солнечного луча. Когда Магнина оставалась в доме одна, она часто поднималась на чердак, садилась на мягкую постель своей матери и, глядя на разрисованное морозом окно, зевала, сопела, пересчитывала, сколько на ней надето чулок, снимала иногда лишнюю пару или, наоборот, натягивала еще одну, часто она что-нибудь грызла или сосала. Случалось, Магнина мыла лицо до самых ушей. Потом она забиралась с ногами на постель, отворачивалась к стене и засыпала, позабыв про кашу, поставленную на огонь; просыпалась она только от запаха гари, поднимавшегося из кухни на чердак, но тогда каша была уже безнадежно испорчена.

Часто, когда Магнина прихорашивалась на чердаке среди бела дня, юноша думал, не заговорить ли ему с ней, чтобы хоть немного скоротать время. Он так тосковал по какой-нибудь живой душе! Больше всего ему хотелось поговорить о свете и о духовной жизни. Он тайком присматривался к Магнине, стараясь понять, что она собой представляет с точки зрения света и духовной жизни. Он спрашивал себя, может ли в этой мрачной глыбе мяса скрываться хоть одна тайная струна.

После отъезда братьев у Магнины вошло в привычку чуть ли не каждый вечер перед тем, как лечь спать, подниматься на чердак и садиться на постель к матери, они тихонько перешептывались, но юноша был любопытен и, как все люди, отстраненные от жизни, обладал очень тонким слухом. Сначала в их перешептываниях не было ничего, кроме пустяшных придирок дочери к окружающим, она всегда бывала кем-то недовольна, очевидно потому, что всегда была недовольна собой. Но однажды вечером их разговор принял новый оборот. Явно что-то произошло, юноша уловил намеки на какую-то давнюю преступную связь, перемежавшиеся тяжелыми частыми вздохами и неоднократными призывами в свидетели Господа Бога. Сначала мать пыталась возражать, но потом замолчала, уж слишком веские доводы приводила дочь. Наконец дочь сказала:

— Разве я тебе не говорила еще осенью, что все так и будет, если ты не выгонишь из дома эту потаскуху?

Матушка Камарилла молчала.

— Разве я тебя не предупреждала, что у нее бесстыжие глаза?

И когда мать снова ничего ей не ответила, дочь не сдержалась и громко спросила:

— Почему ты молчишь?

— А что тут можно сказать, — ответила хозяйка хутора.

— Я так и знала, — заявила девушка. — Об иных и сказать ничего нельзя. Иным все можно. А другим так наоборот. Порядочные люди ничего себе не могут позволить. Порядочные люди и живут и умирают, как скотина, привязанная в стойле.

— Кто же это мог быть? — спокойно спросила хозяйка хутора.

— Кто? Как будто был только один! Да я бы и слова не сказала, если б это был один из них. Но такая потаскуха не успокоится, пока не перепортит всех мужиков, какие только есть в округе. Господи Иисусе, за что ты так караешь меня?

Тогда мать сказала дочери:

— Жизнь есть жизнь, милая Магна, к этим вещам надо относиться разумно.

— Ах вот как! Жизнь есть жизнь? — сказала девушка. — Ну что ж, можешь устроить здесь притон. Только знай, что я тут не останусь!

— Если я выгоню из дома обеих работниц в самом начале лова, работать на хуторе будет некому, ведь тот калека в углу не в счет.

— Так я и знала! Это на тебя похоже — давать приют всяким шлюхам да приходским калекам, а родное дитя, которое ты научила жить, как подобает благочестивым христианам, тебе ничего не стоит выгнать из дому даже в лютый мороз! Вот бы постараться да заполучить на хутор приличного скромного парня, который умел бы и за скотом ходить и с людьми ладить, знал бы свою работу и не приставал ни к кому, на это тебя нет. Меня никому не жалко; каково мне, сестре, стряпать и подавать этой дряни, которая опозорила обоих моих братьев, да слушать к тому же, как моя родная мать берет ее под защиту, хотя она среди бела дня бросается на шею любому мужчине, а кое-кто чувствует себя бездомным изгнанником под отчим кровом.

Тут Магнина часто-часто зашмыгала носом и разрыдалась. Оулавюр слышал, как она повторяла сквозь рыдания: «Боже мой, никому-то я не нужна!» Он не смел выглянуть из-под одеяла, хотя ему страшно хотелось посмотреть, как плачет эта большая толстая девушка. При первых же звуках ее рыданий сердце его бешено забилось, он не мог равнодушно слышать, когда кто-нибудь плакал; по какой-то загадочной причине он всегда испытывал острую жалость к плачущему, особенно к тому, кто плакал от одиночества; казалось, все одинокие были близки его сердцу; вот и теперь он вдруг проникся глубокой жалостью к хозяйской дочери Магнине. Что может быть изумительнее того чувства, которое охватывает человека, когда кто-то, кого он не любил, вдруг предстает перед ним в совершенно новом свете! Собственно, он никогда не знал этой девушки, теперь же он узнал ее, раньше он не понимал ее, теперь она стала ему понятна. Ему вдруг показалось, что они с Магниной близки друг другу, ведь они оба так одиноки! И в то же время он понял, что причиной одиночества может быть не только плохое обращение, сиротство, любовь к поэзии, попечение прихода и тяжкий крест, но также и слишком толстые ляжки, сахар, говяжий студень, копченая грудинка, баранья печенка, материнская любовь, виды на наследство и счастливая жизнь. Человек одинок по природе, его надо жалеть и любить и горевать вместе с ним. Люди, несомненно, лучше понимали бы и любили друг друга, если бы они признались друг другу в своем одиночестве, в своей мучительной тоске и в своих робких надеждах. Магнине также следовало бы искать утешения в духовной жизни, этом единственном прибежище для тех, кто обижен судьбой, для тех, кто одинок, но не имеет мужества нести этот крест.