— Летом я сочинил длинное стихотворение, но никто не пожелал его слушать, поэтому я решил, что и осенью будет то же самое, — сказал скальд, сразу сообразив в чем дело.

Оказалось, что директор прекрасно узнал юношу.

— Можешь не оправдываться, — сказал он. — Мне хорошо известно, какие выражения ты употреблял в разговоре с моим управляющим. Тот, кто выступает против интересов хозяйства, пусть помогает себе сам. Да будет тебе известно, что я не болван.

Сперва Пьетур говорил официальным директорским тоном, но потом этот тон ему наскучил, он стукнул по столу и продолжал:

— Думаешь, я не знаю, что ты с этой… с этой бабой, которую я два года спасал от попечения прихода, сообща решили водить меня за нос в моем же собственном хозяйстве и высмеивать все, что есть святого для моего сердца? Вы воспользовались случаем, пока другие скальды, которые в тысячу раз лучше, чем вы, отсутствовали, находясь на полевых работах или на ловле сельди, как, например, скальд Реймар Вагнссон, и отказались сочинить стихотворение в честь тех, кого простил Бог, вы назвали их привидениями и сказали моему управляющему, что души не существует; вы, конечно, думали, что я жалкое ничтожество. Но теперь вы поймете, что человек, который не желает отдать свой поэтический дар во имя духовного сплочения народа и изменяет мне в священную минуту, еще горько пожалеет. Ты точно такой же, как эта… шлюха и ее алкоголик, который не годится даже на то, чтобы разбрасывать по полю навоз; я никого не заставлял работать, об этом и речи не было: хорошо, если ты появлялся на лугу к полудню, что же касается того пьянчуги, он и вовсе целый день с похмелья валялся в постели. Нет, да будет тебе известно, дружище, что с нынешнего дня я всех в своем хозяйстве возьму в ежовые рукавицы. Вообще-то, раз уж ты сам явился ко мне, я хочу задать тебе один вопрос: кто поджег дом?

У скальда потемнело в глазах, и он ответил срывающимся голосом:

— Не знаю… понятия не имею. Я шел вдоль берега фьорда вместе с Тоурунн из Камбара…

— Плевать я хотел на какую-то там Тоурунн из Камбара, к тому же эта девушка уехала из моего хозяйства в другую страну. Я спрашиваю, что известно тебе, единственному человеку, который был вечером возле этого дома?

— Я не был в тот вечер возле этого дома.

— Врешь!

— Клянусь жизнью, я весь вечер сидел на чердаке у Хоульмфридур и читал книгу.

— Ты думаешь, мне неизвестно, что вы развратили друг друга своим враньем, клеветой, наушничеством и злобными небылицами про меня, ты и эта… эта шлюха…

Но тут скальд со слезами на глазах и с комком в горле прервал директора:

— Это неправда, Пьетур, более честного человека и на словах и на деле, чем Хоульмфридур с Чердака, я никогда не встречал.

Пьетур Паульссон вынул сигару с таким видом, точно свалился с небес, и некоторое время рот у него оставался открытым.

— Неправда? — переспросил он удивленно. Потом он заговорил, постепенно распаляясь: — Значит, я говорю неправду? Здесь? В моем собственном доме? А что же такое правда, осмелюсь спросить? Нет, если уж ты смеешь говорить мне, что правда, а что неправда, здесь, в этом доме, в моем собственном доме, видно, и впрямь настало время, чтобы судья поговорил с тобой на суде со всеми вытекающими отсюда последствиями, пусть всем сразу станет видно, до чего материализм может довести человека. Пусть эти так называемые интеллигенты, самые грязные отбросы из всех отбросов, не думают, будто я такой дурак и болван, что они, когда пожелают, могут объяснять мне, что правда, а что неправда. Это хозяйство принадлежит мне, а не тебе, это я, а не ты, решаю, что в этом хозяйстве правда, а что неправда, и тот, кто не хочет ничем пожертвовать ради меня и моих кровных интересов в этом хозяйстве, рано или поздно предстанет перед лицом правосудия со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кто знает, приятель, может, правосудие иначе посмотрит на мои кровные интересы, чем вы, так называемые интеллигенты?

— Угу, — прошептал скальд и без сил прислонился к стене, как осужденный, которого сейчас должны расстрелять. — Значит, может оказаться, что это я поджег дом?

— Этого я не знаю. Это решит правосудие, — сказал директор и перестал сердиться, потому что скальд уже почти сполз на пол. — Вот тебе две кроны, и проваливай!

Он взял скальда за плечо, открыл дверь и вытолкал его из кабинета.

Итак, вдобавок ко всему это он поджег дом.

Осенний дождь, про такой дождь он однажды написал в своем стихотворении: «Наверно, в нем и наших слез немало». Он чувствовал, что конец близок.

Мысленно он уже видел себя стоящим перед судом с цепями на руках и ногах, и совесть его была обременена преступлением, которое невозможно искупить, ибо преступления — это поступки, приписанные человеку людьми, а ведь его считают врагом своего благодетеля, злостным поджигателем, вором и, может быть, даже убийцей. К концу дня дождь усилился, и чем острее скальд ощущал голод, тем большим злодеем он себе казался; положение было безвыходное. Правда, у него в кармане лежало пятьдесят две кроны, а с такими наличными деньгами он наверняка был богаче всех в поселке, исключая разве что легендарного Йоуна Табачника, служившего пастору образцом всех добродетелей, и, конечно, мог бы раздобыть себе каши, а может, и рыбы, зайди он в первый попавшийся дом, но такая простая мысль не пришла ему в голову. Вместо этого он кружил по мокрым дорогам поселка и порыжевшим болотам или спускался к берегу, словно изучая его, и утолял жажду дождевыми каплями.

Да, конец неотвратимо приближался. И все же, только когда стемнело, он принял окончательное решение. Он подошел к дому доктора и постучал в дверь. Его провели в длинный коридор и велели подождать. По обе стороны коридора были двери. Скальд подождал немного и выжал шапку прямо на пол. Наконец появилась докторша и спросила, что ему надо. Он сказал:

— Я хотел бы поговорить с доктором.

— Доктор занят, — ответила докторша. Тут она заметила лужу на полу и спросила:

— Откуда тут вода? Ты что, болен?

— Да, — сказал он.

— Такого свинства я еще не видывала, — заявила докторша, с отвращением глядя на лужу.

— Это от моей шапки, — объяснил скальд.

— Надеюсь, с тобой не случилось ничего серьезного? — спросила докторша.

— Случилось, — ответил скальд. — Я ужасно болен.

— Ну, наверно, все же не так ужасно, чтобы я ничем не могла помочь тебе, — сказала докторша. — Что у тебя, живот болит или ты простудился?

— Нет, — ответил он.

— Головная боль? Зубы?

— Нет, — ответил он. — Бессонница.

— Всего-навсего бессонница? — сказала докторша. — Ну, бессонницу я и за болезнь не считаю. Чего же ты от меня хочешь?

— Я хотел бы купить снотворного, — сказал скальд.

— А сколько у тебя денег? — спросила докторша.

— Пятьдесят крон, — ответил скальд.

— Снотворного на пятьдесят крон? — изумилась докторша. — Я что, по-твоему, сумасшедшая? Или ты подшутить надо мной захотел?

— Ну, тогда на две кроны, — сказал скальд.

— На две кроны? — переспросила докторша. — Что-то ты чудишь. По-моему, у тебя вообще нет никаких денег.

Тогда скальд вынул из кармана две кроны и мокрую пятидесятикроновую бумажку и показал их докторше.

— Откуда у тебя эти пятьдесят крон? — спросила докторша.

— Мне их дал один человек, — ответил скальд.

Докторша велела ему подождать в приемной, а сама ушла в аптеку за снотворным. Вскоре она вернулась и подала ему большую бутылку из-под вина, полную микстуры, — это стоило всего две кроны; она велела ему принимать по одной ложке перед сном, но вообще-то все это глупости, бессонница бывает тогда, когда у человека нет никакой цели в жизни и, следовательно, ему не о чем думать, она, например, никогда не страдает бессонницей. Скальд поблагодарил, сунул бутылку в карман штанов и попрощался.

Когда он шел по коридору к выходу, ему показалось, что одна дверь тихонько приоткрылась и кто-то поглядел в щелку между косяком и дверью. Он не обратил на это внимания и направился к выходу. Но едва он поравнялся с этой приотворенной дверью, как она вдруг распахнулась, из нее молниеносно высунулась чья-то рука, схватила скальда за плечо и втащила его через порог.