Через несколько дней после снегопада началась оттепель и река вздулась. Именно такие случаи и имел в виду отец Ясины, когда просил, чтобы ученица оставалась ночевать в доме учителя и использовала это время, чтобы дополнительно позаниматься. И вот Ясина после конца занятий снова сидит в комнате учителя в Малом Бервике и готовится отвечать десять заповедей.

— Да не будет у тебя других богов пред Лицем Моим, — сказал Оулавюр Каурасон. — Что это значит?

— Не знаю, — ответила ученица.

— Бог иудеев был богом-самодержцем, он, конечно, верил в существование других богов, но запрещал людям поклоняться им, это прямо противоположно нашей скандинавской вере, у нас много разных богов, и мы поклоняемся им всем — богу моря и богу земли, богу грома и богу поэзии, а они верят в людей.

Ясина сидела, тупо уставившись перед собой, пока он твердил десять заповедей, наконец она потеряла терпение и сказала:

— Можно мне пойти сегодня в Большой Бервик и побыть ночью возле коровы? У старосты заболела Буренка.

Он вздохнул, поднялся, намереваясь сказать что-то серьезное, но передумал и легонько ударил свою ученицу Катехизисом по щеке.

— Знаешь что, катись-ка ты, дорогая, к чертовой бабушке, — сказал он.

Ударить ее было все равно что ударить по камню. Она не поняла шутки, но сделала оскорбленную мину, словно было задето ее чувство собственного достоинства. Потом она ушла, а он остался стоять с Катехизисом, не зная, что делать. Если она не могла понять Ветхого Завета, который обращался к низшим чувствам человека, у него не было даже слабой надежды, что ему удастся растолковать ей Новый Завет, обращенный непосредственно к душе. Казалось, удача навсегда изменила скальду, первый раз в жизни он испытал желание ударить живое существо.

На следующий день река все еще не вошла в берега, и скальд не успел опомниться, как услышал свой собственный голос, снова объясняющий Ясине основы религии. Он говорил с необыкновенным жаром, чтобы скрыть от нее, как ему самому все это неинтересно, рассказывал чудесные истории о Боге в надежде поразить ее воображение, говорил о том, что Господь был одновременно и Отцом, и Сыном, и Святым духом, и о том, что он был рожден непорочной женщиной, и о том, как на знаменитом Вселенском соборе в результате длительной упорной борьбы святой дух победил в голосовании о триединстве большинством в один голос. Но никакие божественные знамения и чудеса не пробуждали интереса в этой необычной девушке.

— Ты что, вообще не слушаешь, что я говорю? — спросил он наконец.

— Почему? Я слушаю, — ответила она.

— По твоему виду мне показалось, что ты думаешь о чем-то другом, — сказал он. — Может, я объясняю не очень понятно?

— Зачем тебе надо все время говорить с человеком об этих богах? — спросила она.

— Ты, наверно, уже слишком взрослая, чтобы учить христианство, — сказал он. — Очевидно, начинать учить христианство надо с младенчества.

— Ты думаешь, я по тебе не вижу, что все это вранье от начала до конца? — спросила она.

Он замолчал. Может быть, ей трудно было понять все это, потому что в его объяснениях не было достаточно убежденности? Эта простая, близкая к природе девушка инстинктивно чувствовала его неискренность; она слушала из вежливости, пока у нее хватало терпения, так, как слушают скучные домашние проповеди или смотрят неудачные пьесы, но она всегда видела его насквозь. Ему захотелось расхохотаться, и он с трудом подавил в себе это желание, потом встал и снова ударил ее по щеке Катехизисом — в знак того, что сдается.

Но этого она уже не могла стерпеть. Ведь она родилась на крайнем мысе и понятия не имела об угнетении или зависимости; воспитанная в духе древних конунгов и героев, она не спускала не только своим младшим братьям и сестрам, но даже и отцу. Она прыгнула на учителя и обхватила его руками.

Этого Оулавюр Каурасон не ожидал. Он ни разу в жизни не дрался. Физическая борьба была ему неприятна, и он всегда стремился избегать ее, однако тут ему нужно было защитить свой престиж в глазах этой юной великанши, которая ставила силу выше разума и которая признавала лишь доводы силы. Он не имел права потерпеть поражение в этой борьбе ни как взрослый перед ребенком, ни как учитель перед ученицей, ни, и это было самое главное, как мужчина перед женщиной. Ему было ясно, Ясина не шутит. У него не было иного выхода, как вступить в борьбу. И они начали бороться.

Единственным приемлемым путем для разрешения спора была драка, победить в драке значило оказаться правым. Ясина была полна решимости положить учителя на лопатки и таким образом расправиться с христианским учением, лицо ее было искажено, зубы стиснуты. Отец не научил ее другому приему борьбы, как что есть силы обхватить противника и опрокинуть его; когда это не удалось, самым естественным для Ясины было пустить в ход зубы, она начала кусаться. Но скальд подставил ей ножку, она потеряла равновесие и упала на спину, увлекая его за собой.

Потом скальд часто думал, не это ли падение и явилось началом несчастья, не мог ли он избежать его, не допустив, чтобы она увлекла его на пол? Он подолгу спорил с самим собой, но, наверно, главное было вовсе не это. Главное было то, что скальд вдруг почувствовал, как ее молодое плотное тело прильнуло к его телу, ее жизнь — к его жизни, и удивительно, что, когда он упал на нее она сразу перестала бороться с ним, ее тело обхватило его тело с той же непосредственностью, с которой она прежде склонялась над его ребенком и баюкала его. Для нее было столь же естественно, как дать отпор за пощечину, теперь, упав, перестать сопротивляться и лечь так чтобы он мог воспользоваться ее падением. Через мгновение в сенях хлопнула дверь. Скальд быстро вскочил поднял с пола Катехизис и сел.

Его ученица Ясина Готтфредлина стояла посреди комнаты, щеки у нее горели, глаза сверкали, она тяжело дышала; едва она успела одернуть юбку, как в комнату вошла жена скальда Яртрудур Йоунсдоухтир. Спина у Ясины была в пыли, но Ясина молчала и ничего не стыдилась.

На другой день вода на реке спала.

Как обычно, Оулавюру Каурасону разрешили закрыть на три дня школу, чтобы накануне Рождества он мог съездить в лавку и запастись необходимыми продуктами, подобно всем добрым людям. Дорога пересекала долину, реку, поднималась в гору и через плоскогорье Кальдсхейди попадала в другую округу, в Кальдсвик, лежавший у подножья горы Кальдур, это был большой город. Скальд вел лошадь под уздцы. Закупив в лавке все что нужно и навьючив покупки на клячу, он отправился домой. До сочельника оставалось два дня. Погода стояла ненастная, дул сильный ветер, лил дождь, дорогу развезло, скальд шел навстречу ветру. На плоскогорье было темно как ночью. И когда скальд вечером спустился наконец в долину, он побоялся переправляться через Берау, зная, что в такую погоду лед может оказаться ненадежным; скальд не был привычен к путешествиям и решил попросить ночлега на этом берегу реки. Он попросился ночевать там, где, как он считал, его должны были принять особенно радушно, то есть у вдовы из Сюдурейри, тетки его ученицы Ясины Готтфредлины.

На этом хуторе, расположенном на песчаной косе, учителя встретили с распростертыми объятиями и изо всех сил старались угодить ему. Хутор представлял собою дом с односкатной крышей, две стены были дощатые, а две — торфяные, стоял дом на лужайке у самого моря, рядом колыхались водоросли. Вдова жила на хуторе со своим сыном-подростком, пятнадцатилетней дочерью и двумя малолетними детьми; она держала корову и овец, но самым большим богатством хутора был вечный шум прибоя, звучавший то громче, то тише.

Скальд страшно устал, одежда на нем была ветхая, к тому же он промок до нитки. Дети вдовы поставили клячу в хлев и втащили в сени его вьюки, вдова тут же заставила гостя лечь в постель и помогла ему раздеться, она развесила его одежду над плитой и дала ему чашку крепкого кофе, плеснув в него немного водки. Постепенно озноб перестал бить гостя. Вдова накормила его супом, мясом, парным молоком и оладьями. Это была очень разговорчивая женщина, она беседовала со скальдом, не отходя от плиты, поблагодарила его за свою дочь Доуру, которая занималась у него и выучила наизусть много прекрасных стихов. Вдова сказала, что прекрасные стихи — это лучший багаж, какой только молодой человек — неважно, богатый он или бедный — может взять с собой, отправляясь в жизнь.